Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич

например в революции 1905 года и во время недавних событий. Теперь ее страшат лишения и беспорядки, которые, говоря языком большевиков, «неизбежно» сопутствуют резким политическим переменам. Вот почему любовь народа к России обратилась в «святую злобу» (349), направленную прежде всего на «недобитых» буржуа и на разного рода «Ванек». Преследуя этот враждебный класс и его менталитет, революционный народ, однако, ненароком уничтожает и всю старую Россию. Оказывается, что эту «шлюху» было достаточно легко убить: всего нескольких пуль хватило, чтобы покончить как с толстощекой Катькой, так и с толстозадой Русью, несмотря на кажущуюся прочность (кондовость). Века растления привели к внутреннему умиранию общества, которому суждено завершить свое существование подобно Катьке — как «падаль на снегу». Накануне окончательного исчезновения этой России, агонизирующий Старый мир в последний раз шествует мимо читателя «Двенадцати» и наблюдательного бродяги, упоминаемого в поэме, во всей своей неприглядности.

В первой главе поэмы показана «пляска смерти» старой России. Ею руководит Смерть, представленная здесь беспощадным ветром, который «косит» (348) обитателей умирающего мира, гуляя по улицам Петрограда. Естественно, ветер убивает их своей «косой» не в реальном смысле, а лишь заставляет их падать в снежные сугробы и поскальзываться на коварном льду, что выглядит весьма «комично» в глазах зрителей — народа, — собравшихся на улицах Петрограда. Фарс, в котором ветер сбивает с ног и толкает обывателей в сугробы, карнавально-комически предвосхищает их скорую и реальную смерть. Старушка, жалующаяся на плохие времена и обилие сугробов на улицах, совершенно права, восклицая: «Ох, большевики загонят в гроб!» (348) Но виновны в ее близкой смерти не большевики, а те порядки Старого мира, которые привели его к разрушению.

Родственность слов сугроб и гроб подчеркнута их соседством в полной рифме, намекающей, что сугробы — это «преддверье» гробов для «бывших» жителей (348). Обитатели Старого мира валятся в сугробы, но, по сути, падают в собственные гробы и могилы, как правильно понимает упомянутая старуха, участница «плясок смерти» обреченных людей. Плотские люди, неспособные преодолеть зависимость от телесных потребностей, конечно, не могут воспарить в мир, где правит Дух великих перемен. Они подчиняются силе земного притяжения — ницшеанскому Geist der Schwere[134], или, по Федорову, тяге горизонтальности. Неспособные на пламенный бунт и парение, они смиряются со «стеной» (то есть необходимостью), о которой говорит подпольный человек. Они не могут представить себе царство свободы, где человек подчиняется велениям духа, освободившись от требований плоти и материи. Они бредут по краю жизни и смерти нетвердой походкой и совершенно «справедливо» теряют равновесие и валятся наземь в соответствии с рекомендацией Заратустры, гласящей, что тех, кого нельзя научить летать, следует научить «быстрее падать» [Ницше 1990, 2: 151].

Люди плоти, танцующие свои «пляски смерти» на краю могилы, потеряны в мире, где нет больше богатых и бедных, правителей и угнетенных, собственников и эксплуатируемых, образованных и «темных». Так, поп, у которого когда-то брюхо «крестом сияло на народ», теперь «невесел» (348), так как уже не может запугивать бедных и необразованных. Уже известная нам старушка также сетует на то, что из-за революции «всякий раздет, разут» (347), но не понимает масштабности недавних событий.

Отживающий свой век Старый мир тем не менее предается иллюзиям и верит, что он еще выживет. Он заявляет об этом, провозглашая якобы демократическую программу частичной реставрации старых порядков под лозунгом «Вся власть Учредительному Собранию!» (347), начертанному на большом матерчатом плакате, протянутом через улицу в первой главе поэмы. Но «Учредительное собрание» не решит вопросов времени, так как его лозунги предлагают лишь буржуазную, не истинно народную псевдодемократию. Вот почему «дикий, добрый и свободный дух бури», который «смеется» над всем, что недостойно жизни [Ницше 1990, 2: 214], относится к плакату с должным презрением, «рвет и мнет» его, как он того и заслуживает (349). Трещины в здании Старого мира слишком широки, чтобы их можно было заделать умеренными лозунгами Учредительного собрания. Петроградская Коробочка, старушка, жалующаяся на большевиков и советующая пустить плакат на портянки, в сущности, совершенно права, несмотря на свою наивность. Этот плакат только и годится на то, чтобы стать материалом для портянок — или цирковым, балаганным, карнавальным реквизитом.

Матерчатый плакат и веревка, натянутая между зданиями, в одном из которых, по-видимому, расположен бордель, и в самом деле создают балаганную атмосферу (см. [Гаспаров 1977: 112]). Эта атмосфера связывает Петроград «Двенадцати» с городом, который посещает Заратустра у Ницше. Здесь тоже «множество народа собралось на базарной площади» в ожидании развлечения — выступления канатного плясуна. Воспользовавшись очередной возможностью воздействовать на народ, Заратустра обращается к толпе со словами: «Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, канат над пропастью». Канатный плясун начинает представление, но падает, застигнутый врасплох более ловким соперником, опережающим его [Ницше 1990, 2: 8-13]. Аллегории Заратустры и символические события на базарной площади, возможно, послужили подтекстом для сцен из первой главы «Двенадцати», где на улицах и площадях также разыгрывается веселый спектакль похорон Старого мира. Если так, то напрашивается мысль о невозможности появления Сверхчеловека в мире, управляемом Учредительным собранием, этим цирком раздора, а не «собирания». Другая импликация, по-видимому, состоит в отвержении прошлого. Канатоходцев, которые падают, следует хоронить, что и делает Заратустра с неудачливым первым акробатом. В «Двенадцати» человечество Старого мира, как и тот акробат, созрело для похорон: на сцену выходят новые люди, ожидающие обновления мира. Эти карнавальные сценки в обоих текстах содержат насмешку над Старым миром, а смех — мощное оружие, способствующее разрушению старого и торжеству нового.

Итак, Старый мир скоро превратится в прах, который будет развеян по ветру. Тем не менее его еще рано предавать окончательному вечному забвению. Хотя Старый мир было легко разрушить, он еще цепляется за разные «учредительные собрания». Дух приземленности исчез не совсем. Даже двенадцать красногвардейцев, представляющих Новый мир, ощущают силу земного тяготения, когда огромные «пуховые» (356) сугробы мешают их мерному шагу «вперед и выше» по новой траектории времени, ведущей в мир, где времени уже нет. Яркий символ ужасающей цепкости Старого мира — паршивый пес, появляющийся в двенадцатой главе. Опасный самой своей паршивостью, он трусливо, но настойчиво преследует двенадцать красногвардейцев. Его смердящие болячки источают яд гниения и одной лишь своей непосредственной близостью могут заразить здоровый Новый мир. Как отмечал Ленин, разрушить Старую Русь было легко, но похоронить ее труп значительно труднее. Одно из зол старой России, с которым еще предстоит побороться, прежде чем его похоронить, — это культ Демиурга.

Демиург

Как и все демиурги, фальшивое божество «Двенадцати», то есть Бог русской православной церкви, пользуется формулой