Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич

Магдалина. Христос здесь художник, с «женственной восприимчивостью» (7: 317) слушающий изречения народа, этого источника, питающего его искусство. Таким образом, несомненны параллели между Христом в наброске драмы и бродягой из первой главы поэмы «Двенадцати». Они оба обладают «женственной восприимчивостью» (поэма свидетельствует, как чутко ее автор слушал голос народа) и готовы воспринимать гнев и печаль народа как свои собственные. Более того, ни тот ни другой не брезгует общаться с проститутками; Христос драмы общается с ними, как и «бродяга», а Катьку можно рассматривать как своего рода Марию Магдалину.

Чертами сходства отмечены и отрицательные качества блоковских персонажей. Так, Христос в наброске драмы «грешен», а проститутки из «Двенадцати» называют бродягу «беднягой» (349), так как чуют, что он полон сомнений и опасений и не верит в собственную миссию. Этот эпизод, в котором женщины-проститутки подбадривают слабого мужчину, пытаясь помочь ему превратиться из бродяги во вдохновляющего Предводителя, составляет интересную параллель с тем местом поэмы, где мужской товарищеский коллектив призывает Петруху перестать быть «бабой» и стать мужчиной. Эти параллели-инверсии еще раз подчеркивают, что духовное воздействие полов друг на друга, или их «андрогинная связь», является ключом к будущему совершенству людей и их бессмертию. Этот эпизод также показывает, что истинный художник тот, кто ближе всего подошел к идеалу духовной андрогинии. Даже когда он слаб и жалок («женщина» в худшем смысле слова), он вместе с тем отзывчив («женщина» в лучшем смысле). Будучи и мужчиной (в лучшем смысле слова), он творец мощных образов искусства, по крайней мере когда обуздывает свои страсти. Такой поэт-андрогин способен выражать всю гамму человеческих состояний, от униженности женщины (как проститутки) до деградации мужчины (как жертвы социального зла); от женского легкомыслия (жадная чувственность Катьки) до мужского раскаяния (муки Петрухи после убийства). Из этих, как и из прочих, противоречий он создает гармонию искусства.

Короче говоря, истинный поэт выражает широкий диапазон человеческих эмоций — мужских и женских, поэтому, несмотря на все свои недостатки, «бродяга» может говорить за свой народ. Он способен стать гласом народа — этого женственно-мужественного Тела и коллективного Андрогина, жаждущего бессмертия и имеющего на него право, так же как и влюбленные, постигающие «искусство любви» в соловьевском смысле[149].

Однако, если поэту предстоит стать не просто выразителем существующей действительности, а Спасителем своего народа, он должен возвыситься над самим собой, сделавшись той путеводной иконой, которую он сам создал в поэме в образе Христа. Это произойдет, когда он не только создаст образ ницшеанского «будущего человека» (der Kiinftige), этого прекрасного призрака, «витающего перед нами» и жаждущего обрести «плоть и кости» [Ницше 1990, 2: 43], но и воплотит его как духовный вождь своего народа. Так, запутавшийся современный художник (бродяга) может преобразиться в сознающего свое предназначение будущего Спасителя своего народа — Исуса Христа-Артиста последних строк поэмы.

В наброске драмы об Иисусе Христе Блок задает вопрос: «А воскресает как?» (7: 316) И отвечает на него в «Двенадцати». Исторический Христос, умерший на кресте, мечтая о бессмертии для всех людей, приобретет его, когда человечество научится быть божественными андрогинами соловьевского толка. Это событие, возможно, произойдет в отдаленном будущем, только после длинной череды «дней и ночей» (358), проведенных в неустанной борьбе с природой и самим собой, этим «неугомонным врагом» (353), самым неугомонным из всех. Но новый человеческий вид в конце концов появится, и это будут бессмертные богоравные андрогины, живые произведения искусства.

Формирование этого вида через испытания и очищение — основная тема «Двенадцати», поэмы о творческой эволюции под знаком эстетики и теургии. Тему эту символизирует и сама структура крестного хода в заключительной главе. Здесь мы видим людей плоти, — по определению С. Н. Булгакова, челове-козверей, все еще пребывающих в плену своих животных инстинктов, — их воплощает «паршивый пес» в конце процессии. Промежуточную часть человечества составляют ницшеанские «пневматики-мосты», двенадцать апостолов, перешагивающие через свои жертвы — людей плоти и души, то есть и свои собственные прошлые «я»; и, наконец, «впереди» — сам андрогинный Христос, икона андрогинного человечества. Поэма «Двенадцать», таким образом, завершается на высокой ноте, несмотря на то что некоторые участники процессии (паршивый пес) «не отстают» и пытаются мешать поступательному движению. Однако поэт знает, что его «Спаситель жив», поскольку бессмертие — логическое завершение процессов биологической эволюции и, впоследствии, исторически-художественно-культурной деятельности человечества, включая послереволюционную жизнестроительную теургию.

Истинное божество

Истинное божество мира — будущее бессмертное андрогинное человечество. Оно способно воскресить Христа, создав нового бога-Христа из себя самих, «без имени святого» православной церкви.

Однако человек — не единственная сила, действующая в природе и истории. К парадигме Истинного божества принадлежит, например, «дух музыки» (заменяющий Святой Дух православной церкви), о котором поэт говорит во многих других текстах, написанных в это же время. Именно этот дух стоял у истоков созидательной эволюции и по-прежнему движет миром, создавая все новые метаморфозы. Он некогда витал над «водою» (Быт. 1: 2) в первозданном хаосе и создал космос, а ныне это пронизывающий ветер, который очищает мир, корчащийся в муках обновления, ветер Духа, который «дышит, где хочет» (Ин. 3: 8). Иными словами, это свободно действующая творческая сила, не скованная традицией, законами морали и лицемерной старой этикой.

В отличие от лживого Демиурга, Истинное божество Духа не претендует на то, чтобы быть и милосердным, и всеблагим. Напротив, это насмешливое и жестокое божество — в том смысле, что оно не перестает бросать вызов эволюционирующему человечеству: оно вдохновляет пневматиков, раздувая пламя «мирового пожара» в их крови, и смеется над бездарностью сомневающихся буржуа. Ветер Духа имеет много общего с очистительным горным ветром Заратустры, выметающим «увядшие листья и сорные травы», презирающим «чахлых псов» из трусливой обывательской толпы (die Pobel-Schwindhunde) и смеющимся в лицо «мрачному отродью» ретроградов и пессимистов [Ницше 1990, 2: 214].

Мотив «глумления» над трусливыми и слабыми появляется до «Двенадцати» уже в «Снежной маске», цикле 1907 года, связанном как с ницшеанским, так и с карнавальным смехом над всем отжившим. Героиня цикла, Снежная маска, безжалостно смеется над лирическим «я» за его несмелость, которая вместо бунта ведет его на Голгофу распятия[150]. В финале «Двенадцати» смех Христа, издевающегося над по-прежнему запутанными двенадцатью апостолами и их попытками застрелить его, сливается с воем снежной бури (359). Провокация смехом нужна для достижения совершенства, как нужен глумящийся шут (скоморох), и как нужна вечная заноза в теле, и как нужны все виды ниспровержения самодовольства. Истинное божество мира и космоса — не тот Бог, что дает «несказанный покой» и позволяет душам своих рабов «отойти с миром». Дар истинного бога —