Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Знать бы где упасть… После трагической гибели Зинаиды Райх (14 июля 1939 года, спустя две недели после ареста В. Э. Мейерхольда) ее здравомыслящий отец утверждал, что Зину зарезали из-за квартиры. И в самом деле: не успели прежние жильцы вывезти остатки неконфискованного антикварного скарба, как начался грандиозный ремонт. Сдвоенную жилплощадь вновь разделили на два помещения, и сразу же по окончании срочной перепланировки в них въехали служащие особого отдела НКВД – шофер Берии и его машинистка, то есть низовые работники органов, из тех, кому полнометражные апартаменты в столь престижном доме не полагались по чину. Этот факт, кстати, многих наводил на мысль, что инициатива убийства Райх шла не сверху, а снизу. Впрочем, столь же вероятно и прямо противоположное. Арестовать и расстрелять по политической статье тронувшуюся умом женщину – хлопотно, проще организовать исполнение смертного приговора посредством имитации разбойного нападения и гибели от множественных ножевых ран. Короче, ничего странного в способе устранения Райх в ситуации 1939 года не было, странным кажется другое. По свидетельству Татьяны Сергеевны, Зинаида Николаевна из стихов первого мужа чаще других цитировала такие строки: «Но и я кого-нибудь зарежу под осенний свист» («от таких строк у нее дыхание перехватывало…»). С ее же слов известен и такой факт: когда Мейерхольд в 1921 году навестил Райх в инфекционной больнице, она, находясь в состоянии сыпнотифозного бреда, сказала ему: «У вас из сердца торчат ножи».

В 1918-м Есенин столь крутого и опасного поворота в судьбе пока еще своей Зинаиды предвидеть не мог. Но что-то роковое и гибельное и в ней самой, и в кольце ее рук, видимо, все-таки чувствовал и, не умея объяснить непонятное, цеплялся за понятное и слишком человеческое. Вся, мол, беда в том, что жена досталась ему «не девушкой». Даже расставшись с будущей «секс-бомбой» навсегда, он постоянно возвращался к этому навязчивому сюжету. Анатолий Мариенгоф свидетельствует: «Зинаида сказала ему, что он у нее первый. И соврала. Этого – по-мужицки, по темной крови, не по мысли, – Есенин никогда не мог простить ей. Трагически, обреченно не мог… Всякий раз, когда Есенин вспоминал Зинаиду, судорога сводила его лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки:

– Зачем соврала, гадина!»

Мариенгоф терпеть не мог Райх, как и она его, и, по версии дочери поэта, поспособствовал их разрыву, передав с искажениями какую-то некрасивую сплетню, видимо, подобную той, что занес в свой тайный «мемуар» мерзопакостник Голлербах. Так что вполне вероятно, что и в этом щекотливом вопросе Анатолий Борисович не совсем точен. Вряд ли двадцатитрехлетней самостоятельной особе пришло бы в голову врать там, где невозможно соврать. Судя по всему, Зинаида Николаевна просто-напросто не удосужилась сообщить Есенину, что он не первый ее мужчина. Да и он в 1917-м вряд ли так уж трагически воспринимал именно этот «казус» – с кем не бывает в ранней юности, а в деревне чаще, чем в городе. До судорог в лице поэта терзали не столько прошлые грехи «настоящей секс-бомбы», сколько врожденная, неподвластная уму греховность ее женской природы – способность возбуждать в мужчинах темную кровь. И добро была бы обыкновенной «поблядушкой», «на передок» слабой. Так нет же, нет! Обожает дом и все домашнее – смотри, Сережа, как четко выражен на моей ладони бугор семейственности. И матерью, наверно, хорошей будет. Вот, забеременела, не ко времени и не по обстоятельствам, а об аборте даже не заикнулась…

По-видимому, что-то подобное чувствовал и Мейерхольд, оттого и устраивал обожаемой Зиночке прилюдные сцены бешеной ревности, о которых с удивлением судачила театральная общественность. И было чему удивляться. Мастер Мейер так рано стал знаменитым, что в дореволюционном Петербурге не было ни одной полубогемной красавицы, которая не мечтала хотя бы о коротенькой связи с блистательным мэтром. Кстати, та самая Ольга Высотская, маленькая актриса и записная очаровательница, которая в пору романа с Николаем Гумилевым родила от него сына, до 1912 года числилась официальной любовницей Мейерхольда. Гумилев подхватил прелестную актрисулю в тот самый момент, когда та уже порядком наскучила гениальному (таков был общий глас) Мастеру.

В отличие от Сергея Есенина Всеволод Мейерхольд был мужчиной с прошлым, к середине жизни скопившим полный короб «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», и уж он-то должен был понимать, что, женясь на особе, которая младше его на двадцать лет, сильно-сильно рискует и что прилюдные сцены ревности – повод для сплетен, причем самых грязных. Так неужели и он, как и многие его современники, решившись на неравный брак, всего лишь старался, как предполагала Тэффи, «утвердить на чем-то новом свою новую страшную жизнь, которая уже заранее была обречена на гибель»? Нет, не похоже. В 1922-м сорокавосьмилетний Всеволод Эмильевич был совершенно твердо уверен в своем будущем. Во всех отношениях перспективном. Тогда, может быть, права Татьяна Сергеевна, утверждая, что Мейер женился как бы по высшему расчету, угадав в молоденькой провинциалке идеальную жену для великого артиста: «Когда она вышла за него замуж, стиль жизни сложился не сам собой… у нее было нечто вроде программы действий… Когда я выросла, она говорила мне, что не допустила бы расставания Всеволода Эмильевича с его первой семьей, если бы не было ясно, что он там быстро будет стареть и гаснуть. В этом женском царстве, где были три дочери и уже двое внуков… на Вс. Эм. уже привыкали смотреть как на деда, у которого все в прошлом. Неумение поставить себя, готовность переносить лишения и неудобства, да еще радоваться при этом – эти его черты вызывали в ней желание опекать его… Главной целью матери было – внушить всем окружающим, в том числе самому Мейерхольду, что его искусство, его занятия, его свободная от всего второстепенного голова, его настроение, его режим и отдых – превыше всего».

Соблазнительно остановиться на этой версии. Дело, однако, в том, что и в первой семье на Мейерхольда никто не смотрел как на оброчного мужика. Даже язвительная и не сентиментальная Тэффи свидетельствует: «У Мейерхольда была очень милая жена, тихая, из породы “жертвенных”». Мнение Тэффи подтверждает и свидетельство Ник. Ник. Пунина (третьего мужа Ахматовой). Через свою последнюю любовь Марту Андреевну Голубеву, родную племянницу Ольги Мунт, первой жены Мейерхольда, он хорошо представлял себе отношения между членами этого дружного интеллигентного семейства: «Меня подавляет нравственная сила этой семьи. Какое-то суровое благородство».

Спору нет: одно дело – не мешать знаменитому мужу вести свободный образ жизни, и совсем другое – организовать домашний быт так, чтобы творческая жизнь великого артиста была полностью освобождена от всего второстепенного. Для этого нужны не только «нравственная сила» и «суровое благородство», но и недюжинный организаторский талант, не говоря уж о физических силах и целеустремленной энергии. Пока Зинаида Николаевна была здорова, а театральное дело Мейерхольда шло успешно, ей это вполне удавалось. И все-таки, думаю, Всеволод Эмильевич ушел из первой семьи не потому, что рядом с молодой женой чувствовал себя моложе и «авантажнее». И не потому, что новая супруга оказалась способной создать необходимый (для продления творческой молодости) комфорт. И тут уж не эпидемия судорожных бракообменов, замеченная Тэффи, приходит на ум, а последняя любовь Федора Ивановича Тютчева, горький его роман с Еленой Денисьевой: «О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней…» Кстати, Анна Ахматова, поняв это раньше других, сказала об этом вслух. В воспоминаниях Эммы Герштейн зафиксирован такой эпизод: «Помню, как ухватились в театральных кругах за версию, объясняющую арест Мейерхольда. Его якобы поймали на аэродроме при посадке на самолет, летевший за границу. “Я верю”, – с апломбом прибавляли главным образом женщины, не замечая нелепости, на которую мне сразу указала Анна Андреевна: “Что ж, они думают, он собирался бежать без Райх?”» Словом, это была действительно «роковая» любовь, а не очередная влюбленность в молодость, красоту и свежесть. Какая свежесть? Волчанка, два тифа… Молоденькая Галина Бениславская, впервые увидевшая Зинаиду Николаевну в 1921-м, в пору ее бракоразводного процесса с Есениным, была настолько удивлена «некрасивостью» законной супруги поэта, что про себя окрестила «жабой». А если это и впрямь была любовь, то как ответить на неотвязный вопрос: зачем знаменитый режиссер приложил столько сил и стараний, чтобы «вывести» страстно любимую жену на сцену своего театра? Неужели не видел, не понимал, с его-то опытом театральной работы, что настоящего актерского таланта у Зинаиды Николаевны нет? И что при таких данных дебют почти в тридцать лет – вещь опасная, в том числе и для психического здоровья дебютантки? Неужели же был столь тщеславен, что вздумал показывать граду и миру не новую актрису, а всего лишь жену? Чтобы все-все увидели, какая она интересная и обаятельная женщина? Смотрите, завидуйте! И смотрели, и завидовали, и сплетничали… Зачем? Ведь умная и трезвая Райх никогда не говорила и не думала о себе: я – Актриса! Она была Женщиной, которой «личила» сцена, подавая ее в польщенном, как говорили в пушкинские времена, виде. И когда театр Мейерхольда закрыли, Зинаида Николаевна выкупила все свои сценические туалеты, все те шикарные, безумно дорогие платья, в которых появлялась и в «Даме с камелиями», и в «Ревизоре». А где еще, как не на сцене, можно все это надеть? «Вкус и творческий глаз З. Н., – вспоминает Татьяна Сергеевна, – проявлялись главным образом в умении одеваться, превращая себя иной раз с головы до ног в некий шедевр» [50] .