Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Серьезное помстилось, да не началось. Есенину была противопоказана семейная жизнь (с кем бы то ни было). Через полгода совместного ведения хозяйства и проживания под одной крышей на него нападала невыносимая тоска и охота к перемене и мест, и лиц непосредственного окружения. Да и время было такое – прочным брачным связям не способствующее. Вот что писала умница Тэффи, когда до эмигрантского Парижа стали доходить вести о массовых разводах среди оставшихся в Советской России друзей и знакомых: «Все тогда срочно развелись и переженились. Гумилев, Ахматова, Толстой… Началось: вторая жена Гумилева, третий муж Ахматовой, третья жена Толстого, новая жена Мейерхольда… Все эти вторые и третьи браки… все какое-то спешное, нереальное. Точно мечутся люди, испуганные и тоскующие, и хватаются за какие-то фантомы, призраки, бредовые сны. Старались утвердить на чем-то новом свою новую страшную жизнь, которая уже заранее была обречена на гибель».

Ни к Ахматовой, ни к Гумилеву наблюдение Тэффи не приложимо. Их отношения – случай особый, штучный. А вот Есенин, похоже, и впрямь хватался за фантомы. Тщетно пытаясь найти опору. Фантом танцовщицы с мировым именем – Айседора Дункан (второй брак). Фантом внучки величайшего из русских классиков: Софья Андреевна Толстая (третий брак). Нечто фантомное было, думаю, и в стремлении поэта освятить чувственное влечение к Зинаиде Райх имитацией таинства церковного брака. И тем не менее и путешествие на Соловки, и медовый август в Орле в этот достаточно банальный круг вращения полностью, без остатка не укладываются.

Поздней осенью 1923 года, когда по Москве поползли слухи, что Зинаида Николаевна Есенина-Райх, вышедшая замуж за Мейерхольда, принята в его театр и уже получила роль Аксюши в пьесе А. Н. Островского «Лес», Есенин неожиданно, не созваниваясь, заявился в их огромную восьмикомнатную квартиру в старинном особняке на Новинском бульваре. Татьяна Сергеевна, в ту пору ей не было и шести, запомнила этот визит: «Мама была дома. Прошло уже пять лет, как они расстались… Дверь ему открыла она, встретила его с гостеприимной улыбкой, оживленная, вся погруженная в настоящий день. В эти месяцы она репетировала свою первую роль… Он резко свернул из передней в комнату Анны Ивановны, своей бывшей тещи. Я видела эту сцену. Кто-то зашел к бабушке и вышел оттуда, сказав, что “оба плачут”. Мама увела меня в детскую и сама куда-то ушла. Мне оставалось только зареветь, и я разревелась отчаянно, во весь голос. Отец ушел незаметно».

Весной 1925-го Сергей Александрович снова увидит свою бывшую кратковременную жену («в 1917-м женился, в 1918-м – расстался»), но уже не в домашней обстановке, а на сцене мейерхольдовского, самого модного в Москве театра. Той же весной внезапно умрет от непонятной болезни его так и не состоявшийся друг поэт Александр Ширяевец. На его смерть Есенин напишет знаменитые стихи: «Мы теперь уходим понемногу…», в которых оплачет не только эту утрату, но и свою мечту о нормальной жизни, где все как у людей: жена, дети, достаток… Писал и вспоминал быстрые недели в тогда еще мирном Орле. Дом, в котором поэт провел медовый месяц, принадлежал старшей сестре экс-тещи, бездетной и вдовой, и потому был как бы почти собственным. Дом, сад, жена, погожий август, весь в яблоках. И он почти счастлив.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве,

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Да и Таниной бабушке было об чем горевать. Случайный, пробный ее зять, средь тех, кто приходил к зятю нынешнему, настоящему, был, может, единственным, кто мог понять ее печали. Там, в Орле, Анна Ивановна Райх, в девичестве Евреинова, была полновластной Хозяйкой. Всё на ней: и дети, и хозяйство, и кройка-шитье, – а здесь? А здесь: на кухне – кухарка, при детях – няни и гувернантки, одежду дочери либо привозят из-за границы, либо шьют у самых модных и дорогих портних. Кто она здесь? Ненужный, лишний, хотя и дорогой предмет. Дед, в знак протеста против роскошества, устроил себе келью этажом ниже – столик, кровать, застланная солдатским одеялом, единственный костюм – на гвозде. А она так не может. Но в церковь ходит тайком и церковных приятельниц в дом не приглашает – стыдно. В Орле гордилась, если дочь в шелковом платье на вечеринку уходила, ночь шили-кроили, а здесь стыдно.

Предполагаю, что с тем же первым визитом в дом на Новинском бульваре осенью 1923 года, перед больницей (той осенью Есенин, по свидетельству Татьяны Сергеевны, «лечился в больнице»), связано и еще одно его стихотворение «Вечер черные брови насопил…» Формально оно входит в цикл «Любовь хулигана», официально посвященный актрисе Августе Миклашевской, но так как никакой совместной жизни, тем более в прошлом, у них не было, реалистичнее предположить, что толчком к его созданию явилась встреча с Зинаидой Райх после возвращения из-за границы и разрыва с Айседорой Дункан. Оно куда больше соответствует правде «невстречи» (если вспомнить ахматовские строки «Таинственной невстречи пустынны торжества»), чем необязательным воспоминаниям о недавних августовских прогулках с Августой Леонидовной:

Вечер черные брови насопил.

Чьи-то кони стоят у двора.

Не вчера ли я молодость пропил?

Разлюбил ли тебя не вчера?

Не храпи, запоздалая тройка!

Наша жизнь пронеслась без следа.

Может, завтра больничная койка

Успокоит меня навсегда.

Может, завтра совсем по-другому

Я уйду, исцеленный навек,

Слушать песни дождей и черемух,

Чем здоровый живет человек.

Позабуду я мрачные силы,

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый! Облик милый!

Лишь одну не забуду тебя.

Пусть я буду любить другую,

Но и с нею, с любимой, с другой,

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда-то я звал дорогой.

Расскажу, как текла былая

Наша жизнь, что былой не была…

Голова ль ты моя удалая,

До чего ж ты меня довела!

И это, кстати, не единственное стихотворение в цикле «Любовь хулигана», созданном по возвращении из-за границы, в августе-сентябре 1923 года, которое де-юре посвящено Миклашевской, а де-факто обращено к другой женщине. И даже женщинам. Например, «Пускай ты выпита другим…» Первые две строфы – наверняка осколок когда-то начатых, но так и не дописанных стихов к Дункан. Горький, к примеру, после смерти Есенина, задумав написать о нем большой роман, просил Софью Толстую, вдову поэта, прислать стихи, обращенные к Айседоре. Таковые якобы не нашлись, но Ходасевич, с которым Буревестник революции в те годы сблизился, считал иначе. И не исключено, что имел в виду следующий отрывок:

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось