Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость.

О возраст осени! Он мне

Дороже юности и лета.

Ты стала нравиться вдвойне

Воображению поэта.

Августа Леонидовна была старше Есенина, но до осени ей еще очень и очень далеко. Усталость, конечно, имела место быть, но вызвана была не возрастом, а ситуацией. Что касается остальных шести строф, то они, на мой взгляд, связаны с возобновлением отношений с Галиной Бениславской, прерванных встречей с Айседорой Дункан. На вольный союз с этой девушкой Есенин, как известно, возлагал большие надежды. Впрочем, сей драматический сюжет у нас еще впереди, а пока ограничимся тем, что прочитаем тайно обращенный к ней текст, помня о том, что на роль верной спутницы, сестры и друга Миклашевская, в отличие от Бениславской, никогда не претендовала. Ей, брошенной мужем одинокой матери позднего ребенка, с лихвой хватало тех ролей, в которых она выходила на сцену Камерного (таировского) театра. Обратим внимание и на спрятанную в пятой строфе дату его создания: сентябрь («И мне в окошко постучал Сентябрь…») В сентябре 1923 года Сергей Александрович, как указывают все без исключения хроники, «расставшись с А. Дункан, вступил в гражданский брак с Г. А. Бениславской».

Хочу обратить особое внимание и вот на какой момент. В 1923 году Мейерхольд находился в состоянии почти открытой войны со своим главным соперником Таировым. Следовательно, печатая любовные стихи, принародно обращенные к ведущей актрисе Камерного театра, Есенин открыто задевал самолюбие великого Всеволода, а значит, и его «новой жены»:

Я сердцем никогда не лгу

И потому на голос чванства

Бестрепетно сказать могу,

Что я прощаюсь с хулиганством.

Пора расстаться с озорной

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

И мне в окошко постучал

Сентябрь багряной веткой ивы,

Чтоб я готов был и встречал

Его приход неприхотливый.

Теперь со многим я мирюсь

Без принужденья, без утраты,

Иною кажется мне Русь,

Иными – кладбища и хаты.

Прозрачно я смотрю вокруг

И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,

Что ты одна, сестра и друг,

Могла быть спутницей поэта.

Что я одной тебе бы мог,

Воспитываясь в постоянстве,

Пропеть о сумерках дорог

И уходящем хулиганстве.

«Пускай ты выпита другим…», 1923

Надеюсь, читатели согласятся, что в столь щекотливом контексте слова «голос чванства» имеют язвительный смысловой оттенок: вместо снисходительности дворянства – чванство новых хозяев жизни. Восьмикомнатная квартира, специальная детская для его детей, его бывшая жена, одетая дома словно для сцены… Какой контраст с убогой коммуналкой, где ютится Галина Артуровна и куда он только что водворил привезенные из-за границы огромные кофры. Только с учетом всех этих дополнительных смыслов слово «чванство» не воспринимается как не слишком удачная рифменная пара к «хулиганству».

Впрочем, все вышеописанные обстоятельства, как предполагаемые, так и строго документированные, у наших юных новобрачных там, за горами горя, и никто из обитателей орловского дома Райхов погожим летом 1917 года и вообразить не может, что их Зинаида, особа, конечно, видная, но не красавица, бросив своего белобрысенького, сделает новую, еще более блестящую партию. Острый глаз матери, домашней портнихи, зорче других видел изъяны своих дочерей, Зинаиды особенно. Пообтесать бы немного, и ноги коротковаты, голову сломаешь, прежде чем фасон подходящий сообразишь. Но это все, повторяю, завтрашние заботы и утраты, а в настоящем у легкомысленных молодоженов одна закавыка: у Зинаиды неделю назад кончился законный свадебный отпуск, а белобрысенький ее муженек хоть бы хны. Только времечко ведет, дескать, нечего на службе вертихвостить. Как приедем, пойду к Разумнику, объясню, что незаменимых технических секретарей не бывает. И действительно объяснил: не хочу, мол, чтобы жена работала. «Мой дом – моя крепость».

Разумник Васильевич только рукой махнул. Какая крепость, Сергей Александрович? Нет таких крепостных стен и рвов крепостных нет, что могли бы защитить частную жизнь от революционной стихии. А уж от напористых большевиков и подавно – рвутся к власти. Рвутся, да не вырвутся. Впрочем, это единственная партия, с которой нам, эсерам, по дороге, и они это понимают.

Мы, читатели, революцию учившие главным образом по Маяковскому, представляем себе 25 октября 1917 года (7 ноября по новому стилю) как некую четко обозначенную границу, разделившую общую всем жизнь на до и после: «Дул, как всегда, октябрь ветрами, но уже при социализме». Современниками, даже политически ангажированными, судьбоносный для целого народа День был встречен хотя и с тревогой, но как встречают одну из обычных дат продолжающегося с февраля всеобщего возмущения и сотрясения основ. Даже после разгона Учредительного собрания (6 января 1918 года) и заключения в Петропавловскую крепость министров Временного правительства никто, кроме самих большевиков, еще не верит, что они пришли всерьез и надолго. Вот характерная запись в дневнике Зинаиды Гиппиус от 26 апреля 1918 года: «Вторая черная тетрадь (вторая часть дневника. – А. М. ) близится к концу, а большевики все сидят. Они давно на острове, вокруг бушующие и приливающие волны, уже не остров, а медный пятачок. Немцы движутся, уже кольцо». А вот фрагмент из записной книжки Блока, правда, еще январский, но после разгона Учредительного собрания: «18 января. Александринский театр. – “Гроза”. – Наши места продаются. 12 час. дня. – Ефим Зозуля (“Свободный журнал”). – 10½ веч. – поправлять корректуру в “Знамя труда”. – В сегодняшнем “Эхо” будет интервью со мной. Бехтерев, Казаринов и я находим, что нужно работать с большевиками. – “Ужас” ночной газеты и улицы. Рабочие сами для себя работают кое-как и жулят. И эту правду пойми. – “Известия” превратились в “ИзвAстiя” (рабочие… требуют старой орфографии – трудно читать). (Исчезла устраненная из алфавитного набора буква “ять”. – А. М. )

Конечно, у Есенина иное, нежели у Зинаиды Гиппиус, отношение к большевикам, ему все равно, какое имя присвоит себе новая власть, лишь бы дала мужику то, без чего России не выкарабкаться из катастрофы: мир и землю. Окрыленный большевистским декретом о земле («земля – крестьянам»), он даже внешне переменился, сбросил, точно лягушачью кожу, и тихость ласкового «послушника», и улыбчивость «вербного херувима». Вот каким запомнил его Вячеслав Полонский, литературный критик и будущий первый главный редактор журнала «Новый мир»: «Надо было видеть его в те годы. Ему было тесно и не по себе, он исходил песенной силой, кружился в творческом неугомоне. В нем развязались какие-то скрепы, спадали какие-то обручи. Из него ключом била мужицкая стихия, разбойная удаль. С обезумевшим взглядом, с разметавшимся золотом волос, широко размахивая руками, в беспамятстве восторга декламировал он свою замечательную “Инонию”».