Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

– Изведут негодяи Россию, вытопчут русское поле, полгода у власти, а как накопытили… Изведут, чую.

После той ночи в дворницкой каморе Есенин и переписал почти готовый «Сельский часослов» – переложил стихами опасные речи бывшего купца Крылова:

О, солнце, солнце,

Золотое, опущенное в мир ведро,

    Зачерпни мою душу!

    Вынь из кладезя мук

        Страны моей.

        Каждый день,

Ухватившись за цепь лучей твоих,

Карабкаюсь я в небо.

Каждый вечер

Срываюсь и падаю в пасть заката.

Тяжко и горько мне…

Кровью поют уста…

Снеги, белые снеги —

Покров моей родины —

Рвут на части.

Есенин опасался, что даже в «Знамени труда» такое не опубликуют. Опубликовали, не изменив ни строчки, в номере за 11 июня. В тот же вечер на Главпочтамте, что на Мясницкой, в окошечке «До востребования» ему вручили срочную из Орла: «Родила дочь. Подробности письмом. Зинаида».

Перед отъездом Есенин зашел к Мурашеву, только что перебравшемуся из Питера в столицу, оставил у него чемодан с рукописями и книги, объяснил, что хочет посмотреть, что делается в деревне. Уходя, столкнулся с Петькой Орешиным, с ним и посидели, выпили на посошок. Петр и провожал, смурной, с похмелья, и всю дорогу до вокзала канючил: сманил-де из Питера, а сам…

– Да не заживусь я в деревне, не боись! Отвык. Отвык к родине. Сначала – ух, хорошо, лучше не бывает: и пишется, и дышится. А через месяц… И то не так, и это не этак. Наследственное, от отца. Но ты пиши, информируй, адресок помнишь? Не перепутай: почтовое отделение Кузьминское. И погоди прощаться, может, и не уеду сегодня, говорили в трамвае – поезда на Рязань не ходят.

Поезд, на удивление, подогнали вовремя, вот только вагон был так туго набит, что Есенин, продираясь к выходу, чуть было не остался без последнего пиджака. Зато с возницею повезло, знакомый мужик попался, до «родимых ворот», правда, не доставил, спешил. И хорошо, что не доставил. Ночь была теплой и тихой. А погода – сиреневой. Таких сиреневых изобилий в Константинове, кажется, не было с той давней весны, когда они, жених и невеста, Сергей и Анюта, с охапками белой сирени прибежали к тете Капе объявить о своей «помолвке». Тогда сирень только начиналась, сейчас доцветает. Белая, ранняя, неженка, ежели приглядеться, сильно поржавела, но сиреневая еще хорохорится, красуясь и очаровывая. «Сиреневая погода Сиренью обрызгала тишь…»

Тишь, сирень, соловьи… Соловьи были всюду, но солировали кашинские запевалы. Не деревня, а блоковский соловьиный сад. Вообще-то эту поэму Есенин не любил – за книжный, голландский, с мистическим уклоном, романтизм. Но в сиреневую и соловьиную ночь, озвученная глухим и ровным голосом Блока, она звучала в унисон с «Осенней волей»:

И знакомый, пустой, каменистый,

Но сегодня – таинственный путь

Вновь приводит к ограде тенистой,

Убегающей в синюю муть…

Наказанье ли ждет иль награда,

Если я уклонюсь от пути?

Как бы в дверь соловьиного сада

Постучаться и можно ль войти?

А уж прошлое кажется странным

И руке не вернуться к труду,

Сердце знает, что гостем желанным

Буду я в соловьином саду.

Интересно, спит ли хозяйка соловьиного царства? Или в белом своем пеньюаре, распахнув окошко, и опершись локтями на подоконник, и лебедя выгнув рукой, слушает прощальный ночной концерт, который в ее честь исполняют соловьи-виртуозы? А что если и впрямь постучаться? Дикая мысль вспыхнула и погасла…

Едва Есенин осторожно тронул щеколду, прошлогодний щенок закатился таким заливистым взрослым лаем, что переполошил весь дом. Первой к воротам выскочила, как и всегда, шустрая Катька и повисла на нем. А Шурка так и не проснулась. Мать взялась было накрывать на стол, но Есенин ее остановил: завтра, завтра, я две ночи не спамши. Отец поддержал, погоди ты со своим самоваром, пусть отоспится. Есенин и впрямь засыпал на ходу, но пока доплелся до своего амбарчика, пока прилаживался, вытряхивая из облезлой овчины сенной мусор, сон как рукой сняло. Мешали, конечно, не колючие остья осота, а Блок – долго не мог вспомнить, как там у него дальше. Наконец вспомнил:

Правду сердце мое говорило,

И ограда была не страшна,

Не стучал я – сама отворила

Неприступные двери она.

Вдоль прохладной дороги, меж лилий

Однозвучно запели ручьи,

Сладкой песнью меня оглушили,

Взяли душу мою соловьи.

Чуждый край незнакомого счастья

Мне открыли объятия те,

И звенели, спадая, запястья

Громче, чем в моей нищей мечте.

Лидия Ивановна и впрямь не спала в ту ночь. И двери отворила сама, и увела в сад, шла быстро, по своей любимой дорожке – меж лилий, еще не распустившихся, но уже выбросивших узко-длинные, бело-зеленые бутоны. Есенин едва поспевал за ней, потому что все время оглядывался – и как это раньше не замечал, что здесь все не так, как было при Кулакове?

Остановилась хозяйка соловьиного сада только у самой дальней ветхой беседки, дремуче увитой декоративным виноградом, захиревшим, изъеденным прожорливой черной тлей. В беседку не вошла, села на приступок, ему кивнула на разлапистый замшелый пень.

– Садитесь, Сережа, мне с вами поговорить надо. Посоветоваться. Наверное, вы уже знаете… от своих… Еще зимой, в январе-феврале, приехали из волости, объявили, что мы – бывшие и наши с братом владения нам больше не принадлежат, взяты на какой-то учет. Написали справочку и удалились. Потом прислали писаря. Мы с ним поладили, хороший человек, тихий, из земцев. Месяц вместе описывали имущество, считали-пересчитывали: столы-стулья, косилки-веялки. Даже лыжи старенькие в реестрик внесли. Потом писарь копию сделал, мне оставил, а сам уехал. Провожая, наш Иван его на станцию отвозил, спросила: мне-то что делать? Голову в плечи втянул, не знаю, милая дама, не моего чина дело, но, думаю, скоро приедут. Не приехали. И константиновские – тише воды, ниже травы. Отец Иван полагает: из-за Спас-Клепиков. Там ужас что случилось. В марте, в самом начале, окрестные деревни на спас-клепиковских богатеев двинулись. Бывшего околоточного донага раздели и по морозу часа три гоняли и водой обливали. Ну, и грабили, конечно. Много их было, тысячи три. С вилами, топорами. Потом меж собой разбираться стали, у какой деревни больше трофеев. Так разъярились, что не заметили, как человека убили. Ни в чем не повинного. Сапожника, холодного, у которого ничего, кроме молотка да гвоздей, своего не было. И так это на деревенских подействовало, что мигом разъехались, даже гусей конфискованных ловить не стали. И бегали гуси по Спас-Клепикам как полоумные, пока хозяева, от страха очухавшись, их не разобрали. А сапожник у своей будки дня два пролежал. Муж что ни день телеграфирует: немедленно выезжай. Дети от рук отбились. Одичали. Собери мелочи и беги без оглядки. С ручной кладью. А я боюсь. И ехать боюсь. И здесь оставаться боюсь. Садовник еще прошлой осенью расчет взял, знакомые из Спасска своего уступили. Пленный, австриец. И чего жду? Сегодня ночью соловьи так распелись, что я подумала: может, из-за сада не уезжаю. Хочу театр цветов до конца досмотреть – от примул до хризантем. Ну, что это я растургенилась: все сад да сад? И про дело забыла. А дело вот в чем. Иван по секрету шепнул: на днях сход соберут, миром будут решать, что с буржуйским гнездом делать. Так вы, Сережа, скажите: пусть не жгут и не рушат. Я с детства этого не выношу. Отец, когда мать, уже смертельно больная, с ним отношения выясняла, все крушил: вазы, стулья, однажды при мне, в лютый мороз, позолоченным канделябром окошко выбил. Обещаете? Вот и славно. А теперь пойдемте в розарий, я вам розы свои покажу.