Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

В день схода Есенин так волновался, что даже мать удивилась, решив, что сын, вот дурень, из-за Кашиной переживает. А он нервничал совсем по другой причине: он не умел говорить публично. Стихи – другое дело. А говорить… То получалось, то нет. На этот раз получилось. Отчари слушали внимательно и все взглядывали на деда – как, мол, Андреич? Титов помалкивал, но по всему видно – согласен с внуком: не дело нужное обчеству имущество гробить.

Есенин успокоился и принялся было за работу, но рука отлынивала от труда. Каждый вечер, возвратившись от Кашиной, давал себе слово, что утром, за самоваром, признается родителям: вот, мол, женился и дочку назвал Татьяной. Но дни шли за днями, а слов, чтобы объяснить «старикам» для них необъяснимое, становилось все меньше. Он пытался оправдывать свое малодушие тем, что обещанного письма с подробностями Зинаида так и не прислала, значит, считает: ненароком заблудились в «чувственной вьюге», а теперь вот опомнились. В мыслях получалось складно, но на сердце было смутно, особенно когда мать спрашивала про Юрку.

Все больше и больше запутывались и отношения с Кашиной. Лидия явно ждала, что он сделает первый шаг, перемахнет через разделяющую их границу. Да и какие ныне границы? Это раньше меж ними была пропасть: она – богатая помещица, он – крестьянский сын. А теперь они просто мужчина и женщина, которые нравятся друг другу.

И стихи не получались… Лидия Ивановна, которой Сергей Александрович показал свеженаписанную «Иорданскую голубицу», расхохоталась, не обидно, ласково, но расхохоталась:

– Да чем же он вас очаровал, наш константиновский горе-большевик? Этот Петр Яковлевич Мочалин? Помню, помню, он ведь и ко мне приходил, требовал. Грубиян и хам. А вы из него звонаря революции сделали:

Небо – как колокол,

Месяц – язык,

Мать моя – родина,

Я – большевик.

Есенин набычился. Попробовал разъяснить: это же эхо целого народа, а без таких, как Мочалин, народ неполный. И потом, дальше читайте: «Крепкий и сильный, На гибель твою В колокол синий Я месяцем бью». Слышите: «На гибель»! Но есть и другие силы. Пролетарская революция – остановка в пути. Будущее больше. Я сейчас прозу пишу. Там сказано: большевики руками рабочих ставят памятник Марксу, а крестьяне хотят поставить его корове.

Есенин действительно писал прозу, не художественную, теоретическую – «Ключи Марии». Раз стихи не приходят, вымучивать их бесполезно. Время подумать об источниках русской поэзии. Об органической фигуральности русского языка. По примеру Гоголя. «Исследователи древнерусской письменности и строительного орнамента забыли главным образом то, что народ наш живет больше устами, чем рукою и глазом, устами он сопровождает почти весь фигуральный мир в его явлениях, и если берется выражать себя через средства, то образ этого средства всегда конкретен…»

Думалось и писалось легко, но не хватало книг, тех, что оставил на сохранение Мурашеву. Выручила Лидия Ивановна. Отковырнула хлипкий почтовый сургуч, которым ликвидационная комиссия опечатала ее библиотеку.

– Вот, читайте и берите себе что хотите. Книги не пересчитывали, просто объявили: решением какого-то исполкома должны быть переданы в Кузьминскую избу-читальню. Я сначала решила иностранные издания не отдавать, а потом рукой махнула: снявши голову, по волосам не плачут. Да и как я бы их в Москву переправила? На чем?

Есенин выбрал Ровинского и Афанасьева – «Поэтические воззрения славян на природу». Обе эти книги он проглотил залпом еще в университете Шанявского, но никогда не встречал в продаже, даже у букинистов.

– Читайте, пишите, бумага в бюваре, а я – в сад. Лампу, простите, предложить не могу, керосин на исходе.

Спрятавшись за тяжелой шторой, Есенин невидимо наблюдал за Лидией Ивановной. Кашина не обихаживала свои цветы, она общалась с ними, с каждым на особом языке. Однажды, изгнанная из сада начинающейся грозой, вошла в кабинет с одной-единственной желто-белой с малиновыми подпалинами роскошной розой. Подошла сзади и, полуобняв, положила влажный, в дождевых перлах цветок на его рукопись. Есенин сделал попытку подняться, но Кашина с неожиданной силой опустила его в кресло. Он все-таки осмелился, подошел совсем-совсем близко… Знал, что и как нужно сделать, но вместо того чтобы разрешить рукам и губам делать что надо, произнес несуразное:

– В детстве мы играли у Поповых в садовника. Тот, кто водил, говорил: я садовником родился, не на шутку рассердился. Все цветы мне надоели, кроме розы.

Лидия Ивановна, слизывая капельку крови – роза все-таки ужалила ее через платок, – сказала:

– Наверное, и я родилась садовником. Но слишком поздно угадала свое предназначение.

Зацвел и отцвел жасмин, бывшая барыня съездила в Рязань к «потрясающему зубному врачу», вернулась – раскрылись пионы…

Письма, адресованные брату, Катерина, как давно повелось, относила к нему в амбарчик, чтоб не валялись в избе по подоконникам. Тем летом вести из дальних мест стали такой редкостью, что Есенин сильно обрадовался, увидев на подушке белеющий в полумраке конверт, но, узнав характерный почерк Орешина, не стал распечатывать – успеется. Не прочел и с утра. Катька напомнила. Письма в конверте не оказалось. Только вырезка из какой-то газеты и сбоку, по чистому полю, Петькиной рукой, четыре слова: Приезжай, да поскорее. Петр.

Есенин пробежал глазами информацию. «Голос трудового крестьянства» в номере за 10 июля 1918 года сообщал своим читателям, что московский мятеж левых эсеров, поднявших преступную руку на Советскую власть, благополучно ликвидирован, кучка экстремистов, засевших в «Знамени труда», арестована, а газета (идейный вдохновитель и организатор антисоветского заговора) закрыта. Изолированы и дают показания делегаты Пятого съезда Советов от партии левых эсеров. Скомкав подписанный накануне пакет с рукописью «Иорданской голубицы», перебеленной для «Знамени труда», Сергей пулей вылетел из избы.

У Лидии Ивановны гостила рязанская приятельница, которую Кашина пригласила, чтобы та выбрала из ненужных теперь ей вещей что приглянется. Ненужные теперь вещи были всюду – на креслах, диване, стульях. Гостья брала их в руки, рассматривала и либо возвращала на место, либо аккуратно укладывала в небольшую плетеную корзину. А хозяйка, в каком-то диком, павлиньем, платье и в такой же причудливой декадентской шляпке, варила на спиртовке кофе. Есенин положил перед ней вырезку из «Голоса». Но Кашина уже все знала: муж подруги тоже эсер, из активных, представлял Рязань на том самом Съезде Советов. Есенин, недоумевая, взглянул на подругу. Мария Павловна выглядела совершенно спокойной. Лидия Ивановна объяснила: у Машиного мужа разногласия с фанатичкой Спиридоновой. А арест Дзержинского, мятеж, убийство германского посла Мирбаха – это все ее штучки.