Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский

и тещи графов Виельгорских собирал все лучшее, что было в тогдашнем русском и зарубежном музыкальном творчестве. Не будем напоминать, что к большому свету принадлежал А. С. Пушкин, или, по крайней мере, стремился в него. Все же светскими людьми были и талантливый рисовальщик князь Г. Г. Гагарин, и прекрасный акварелист, живописец, выдающийся медальер и скульптор граф Ф. П. Толстой. Может быть, все это были исключения, но такие, что рука не поворачивается помазать большой свет одним миром. Светская жизнь делала пустыми только пустых людей, которые были бы пустыми повсюду. Другое дело, что она не способствовала их выходу из внутренней пустоты.

Впрочем, подлинно светскому человеку и некогда было заниматься «несветскими» делами – серьезным литературным или музыкальным творчеством, науками или служебными делами. Потому многие талантливые светские люди и остались лишь талантливыми дилетантами: к таланту ведь нужно приложить еще и постоянный труд. А трудиться было некогда, все время было занято светскими обязанностями. После позднего подъема (ведь и ложиться спать приходилось очень поздно, чтобы не сказать – очень рано), утреннего чая, а затем завтрака – визиты; за ними званый обед, а там званый чай или ужин либо бал, а после него очень поздний ужин, либо же театр и опять-таки ужин, но уже в ресторане. Глядишь, уже дело к утру идет, пора ложиться спать. В театр не поехать нельзя – положение обязывает, и на бал нельзя не явиться. А в большом городе балы следуют один за другим – то в одном доме, то в другом. Накануне Отечественной войны 1812 г. балы в Москве составили род эпидемии: «Последние две зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы. Балы, вечера, званые обеды, гулянья и спектакли сменялись без передышки. Все дни недели были разобраны – четверги у гр. Льва Кир. Разумовского, пятницы – у Степ. Степ. Апраксина, воскресенья – у Архаровых и т. д.; иные дни были разобраны дважды, а в иных домах принимали каждый день, и молодой человек успевал в один вечер попасть на два бала», – писал знаток истории старой русской культуры, дореволюционный историк М. О. Гершензон (48, с. 31–32). Более того, в сожженной и разоренной французами Москве, среди горести утрат и беспокойства за бывших в походах близких, Москва продолжала веселиться пуще прежнего. «Волкова в письме к Ланской от 4 января 1815 г. перечисляет свои выезды за текущую неделю: в субботу танцевали до пяти часов утра у Оболенских, в понедельник до трех – у Голицына, в четверг предстоит костюмированный бал у Рябининой, в субботу – вечер у Оболенских, в воскресенье званы к гр. Толстому на завтрак, после которого будут танцы, а вечером в тот же день придется плясать у Ф. Голицына» (48, с. 59). Это где же предаваться серьезным занятиям, даже если бы и возникло такое желание?

Бал, оживлявший городскую жизнь в широком смысле слова, поскольку съезд гостей и их разъезд весьма оживляли улицы, а ярко освещенные окна и подъезд дома, где сегодня танцевали, привлекали множество зевак, был не только непременной обязанностью светского человека: это было серьезное и регламентированное священнодействие. Сезон балов и вечеров, сезон светской жизни был зимним: примерно от Покрова, когда устанавливался санный путь и баре съезжались в город из поместий, и до Великого поста. Приличное семейство (любого уровня, ибо, повторяю, были разные уровни света) должно было дать хотя бы один бал в сезон, а если в нем были дочери на выданье, то и несколько. Поскольку в начале зимнего сезона уже становилось известным, кто и когда будет давать бал, кавалеры заранее ангажировали дам на тот или иной танец. Дабы не возникало недоразумений, дамы золоченым карандашиком записывали это в карнет – оправленную в слоновую кость маленькую изящную записную книжечку, висевшую у кушачка. Это было необходимо еще и для того, чтобы, сославшись на то, что танец уже обещан другому, вежливо отказать неподходящему кавалеру: танец с мужчиной, пользовавшимся дурной репутацией соблазнителя, накладывал пятно на даму. Не явиться на бал светскому молодому человеку или девушке было невозможно: сразу возникали вопросы и невыгодные предположения. Но вести себя здесь следовало осмотрительно: три танца, протанцованные подряд с одной девушкой, накладывали на мужчину обязательство сделать предложение. За всем этим следили десятки, а то и сотни глаз уже нетанцующих маменек и тетушек, вывозивших своих питомиц, и в случае чего они могли сделать строгий выговор.

Бал шел определенным порядком, и по приезде дамам вручался лист бумаги с его распорядком. Танцы следовали в строгой последовательности. Для бала хозяйка избирала распорядителя или дирижера из числа наилучших светских танцоров, а на большом балу ему назначались еще и два помощника; по ходу танцев, иногда очень сложных, распорядители громко и только по-французски объявляли фигуры. В XVIII в. бал начинался менуэтом, жеманным танцем, состоявшим в основном из поклонов и реверансов, а в XIX в. – польским (полонезом). Это было торжественное шествие пар по всей анфиладе парадных комнат. В первой паре следовала хозяйка дома с самым почетным кавалером, а во второй – хозяин с супругой самого почетного гостя. Если на балу появлялся император, в первой паре шел он с хозяйкой дома, а во второй паре хозяин вел императрицу. Поскольку при большом съезде гостей места даже в больших залах было маловато, сложные и быстрые танцы, например мазурка, кадриль, танцевались по очереди; ожидавшие своей очереди либо нетанцующие немолодые дамы сидели на стульях вдоль стен, а сбоку и слегка сзади стояли их кавалеры, развлекая дам разговорами. Лакеи разносили замороженное шампанское, прохладительные напитки или мороженое; за мороженым для дамы в буфетную мог сходить и сам кавалер. Заканчивался бал котильоном, сложным танцем-игрой, в котором можно было меняться дамами и кавалерами, выбирая их по цвету; для этого при входе вручались маленькие букетики живых цветов или, по крайней мере, миниатюрные розетки из лент. По окончании бала следовал очень поздний ужин, а затем начинался разъезд гостей: лакеи громко вызывали кареты тех, кто выходил на крыльцо.

Съезды на балах были многочисленные. «Вчерашним утром, – записывал в дневнике С. П. Жихарев, – ездил с поздравлением к имениннице, но она не принимала, а швейцар объявил, что покорнейше просят на вечер. «А много будет гостей?» – «Да приглашают всех, кто приедет утром, а званых нет: тихий бал назначен».

Нечего сказать, тихий бал: вся Поварская в буквальном смысле запружена была экипажами, которые по обеим сторонам улицы тянулись до самых Арбатских ворот. Кажется, весь город втиснут был в гостиные А. С… Кого тут не было, начиная с главнокомандующего до нашего брата, студента, от альфы до омеги!» (66, I, с. 55–56).

При огромном стечении гостей в ярко освещенных сотнями свечей и кенкетов залах стояла неимоверная