Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

Есенин начал читать одну из своих поэм – “Чёрный человек”. Поначалу голос его звучал низко и хрипло, но постепенно музыка стихов завладела им, и голос загремел с полной силой. Поэма была сырой и грубоватой, но полной жизненной силы и правды. В ней описывалось состояние пьяницы, находящегося на грани белой горячки, которому чудится лицо негра, ухмыляющегося ему.

Я знал историю этой поэмы. Лицо негра было лицом Клода Маккэя, негритянского поэта, который приезжал в Москву за год или больше до этого и подружился с Есениным. Есенин был тогда очень близок к белой горячке, и его стихи казались правдивыми, они выражали то, что он чувствовал и знал.

Когда его голос повысился, в кафе воцарилась полная тишина. Строчка за строчкой завладевали сознанием этой шумной толпы и заставляли их цепенеть от ужаса. Это было страшно – слушать агонию душевного калеки, а Есенин заставлял их ощущать этот ужас. Победа эмоций, передающихся от художника к публике.

Когда он кончил читать, наступила полная тишина. Все присутствующие – извозчики, спекулянты, проститутки, поэты, пьяницы – все сидели, не двигаясь, с побледневшими лицами, открытыми ртами и глазами, полными муки. Тогда Изадора, которую ничто не могло смутить, спокойно сказала мне:

– Вы всё ещё думаете, что в моём маленьком крестьянине нет гениальности?»

Айседора исстрадалась от «сюрпризов», которые постоянно преподносил ей супруг. Но она очень любила его как поэта, человека и сына; видела в нём выросшего Патрика, хотя и непутёвого, но единственного и родного. Никакие предостережения и советы близких артистке людей не могли поколебать её убеждение в гениальности Есенина, а значит, в его праве на особенность, осуждение и непонимание смертных, которым всегда неуютно рядом с гениями.

Семейная идиллия кончилась 10 августа крупной ссорой. Причина её неизвестна, но, как пишет Шнейдер, Дункан была серьёзно обижена. А это – верное свидетельство того, что Сергей Александрович превзошёл себя в очередном хамстве: обидеть эту долго терпящую и любящую женщину было трудно.

На следующий день после летнего отдыха в Москву вернулся А.Б. Мариенгоф. Вечером у него был Есенин. Супруга Анатолия Борисовича познакомила Сергея Александровича с актрисой Августой Миклашевской, первой красавицей Москвы. После этого идти на Пречистенку не хотелось. Пропадал три дня. Один из них зафиксировал журналист С.Б. Борисов:

– Летом я встретил Есенина на Тверской в обществе элегантной дамы. Знакомя меня, он сказал:

– Я её крыл…

Дама, красная, как помидор, крутила зонтик… Чтобы выйти из замешательства, я начал говорить о каких-то делах…

Сергей бесцеремонно подал даме руку, поцеловал и сказал:

– Ну, до свидания… Завтра приходите.

Когда дама ушла, я начал ему выговаривать.

– А ну их к чёрту, – ответил так, или ещё резче, Сергей, – после них я так себя пусто чувствую, гадко…

«Приходите завтра». Куда? Не на постель же Айседоры?

Дункан тем временем не находила себе места. Каждое утро она говорила:

– С ним что-то случилось. Он попал в аварию. Он заболел. Он что-нибудь себе повредил.

…Прождав супруга три дня, Айседора решила ехать на юг. Заказали билеты в Кисловодск и стали собираться. Ирма была удивлена, что у великой танцовщицы мало вещей.

– Да у меня ничего нет, – ответила Дункан. – Все новые вещи, что я покупала в Нью-Йорке и Париже, исчезали вскоре после того, как я их покупала. Сначала я подумала, что это горничная. Затем однажды я случайно обнаружила, что новое чёрное платье от «Фортюн», которое доставили за несколько дней до того на улицу де-ля-Помп, оказалось в одном из новых чемоданов Есенина. Одно за другим всё моё белье, по-видимому, испарялось из ящиков комода. А уж что до моих денег…

И она в отчаянии махнула рукой.

– Что ж, – посоветовала Ирма, – тогда стоит взять из его чемоданов то, что по праву принадлежит вам.

– О! – воскликнула Айседора. – Мы не должны этого делать. У него мания, что кто-нибудь прикоснётся к его чемоданам.

Но доброжелатели Дункан всё же уговорили её вскрыть самый большой чемодан. Там оказалось дорогое мыло, духи, бриллиантин, тюбики зубной пасты и мыльного крема, лезвия для безопасной бритвы… В другом чемодане были предметы мужского и женского туалета, приобретённые на долларовые счета.

И как на грех, при вскрытии очередного чемодана заявился его хозяин. Айседора бросилась к нему с распростёртыми объятиями:

– Сергей! Сергей! Где ты был? Изадоре грустно, грустно!

Есенин оттолкнул супругу и заорал диким голосом:

– Мои чемоданы! Кто совал свой нос в мои чемоданы? Я убью любого, кто тронет мои чемоданы! Мои чемоданы!

С трудом его уверили, что чемоданы просто хотели вынести из комнаты, решив, что он уже не вернётся.

Есенин пришёл переодеться. Пока доставал из одного чемодана костюм, Дункан выхватила из него своё платье. Затем ещё что-то. Сергей Александрович не хотел отдавать присвоенные им вещи и кричал:

– Это моё! Это моей сестре. Ты мне его дала в Париже. Это моё!

– Нет! Нет! – возражала Айседора. – Это Ирме. Бедняжка Ирма: ни одного подарка из Парижа! Это подарок Ирме.

Чемоданы, мягко говоря, не были случайностью в биографии поэта, курсировавшего до поездки на Запад между Пречистенкой и Богословским переулком с жалким свёрточком своего скарба в руках. Эти чемоданы всё время сидели в голове Сергея Александровича и сильно подпортили начало его выступления на поэтическом вечере 21 августа в Политехническом музее.

– У Изадоры огромный гардероб, – рассказывал Есенин. – Выезжаем из гостиницы – считай их! Приехали на пристань – считай! Подняли на пароход – считай… Кто – я? Человек или счётчик?

Лукавил Сергей Александрович – считал, и делал это с явным удовольствием. И чемоданов было не десять, а больше, и не столько Дункан, сколько его, поднадевшегося в Европе и кое-что прихватившего из гостиниц.

– Подплываем мы к Нью-Йорку. Мы стоим на палубе. Около нас пятнадцать чемоданов – мои и Айседоры Дункан…

В зале поднялся невообразимый шум, смех, раздался иронический голос:

– И это все ваши впечатления?

…Но мы несколько забежали вперёд, вернёмся к исходу дня 13 августа.

Отвоевав подарок приёмной дочери, Дункан ушла в свою комнату. В это время к Есенину подошёл секретарь Айседоры и сообщил ему о предстоящем отъезде.

– Куда? – нервно воскликнул Сергей Александрович.

– В Кисловодск.

– Я хочу к ней.

– Идёмте.

Айседора сидела на полукруглом диване, спиной к нам. Есенин тихо подошёл сзади и, опершись о полочку на спинке дивана, наклонился к Дункан:

– Я тебя очень люблю, Изадора… очень люблю, – с хрипотцой прошептал он.

…Было решено, что Есенин поедет в Кисловодск через три дня, в которые он должен ночевать на Пречистенке.

Вечером неожиданно пришёл Л. Повицкий, давний знакомый