Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

в объятия Изадоры. Так они и замерли, держа друг друга в руках. Да, это был Есенин, во плоти, его золотые волосы развевались при свете электрических ламп. Прыгая к нам в машину, он сорвал с себя шляпу и отшвырнул её. В этом не было ничего экзальтированного – просто двум влюблённым не было никакого дела до окружающих…»

В отеле «Адлон» супругов не приняли, зная уже о буйстве Есенина в Париже. Пристанище нашли в «Палас-отеле», где им отвели «королевские апартаменты», в которых был устроен королевский ужин. Когда Дункан вышла к гостям, она, по выражению Мэри, была прекрасна, как радуга. Есенин упал перед ней на колени, по его лицу покатились слёзы. Вся компания тоже опустилась на колени, целуя Изадоре руки.

Потом пили и ели, Есенин читал стихи, которые действовали на слушателей, как электрический шок. Потом Изадора и Сергей Александрович плясали русские пляски, а потом… Потом Есенин поссорился с женой и в бешенстве начал крушить всё, что попадалось под руку. Первым пострадал советский консул, в голову которого буян запустил блюдо с рыбой. Утром беспокойную чету попросили освободить номер.

Переехали в другой отель. На новом месте повторилась вчерашняя история, только Есенин не крушил мебель, а удовлетворился своим излюбленным трюком – сдёрнул со стола скатерть со всем, что на ней было, и наговорил Изадоре что-то чудовищно грубое о её трагически погибших детях. Мэри говорила Дункан:

– Он может делать всё, что хочет, говорить всё, что взбредёт ему в голову, но касаться раны в её сердце – это уже слишком.

Подруга Дункан ещё не раз была свидетельницей диких выходок поэта и писала о них: «Я видела немало таких сцен. Они все начинались одинаково. Он сидел, ел, совершенно нормально разговаривал, и вдруг, без всякого предупреждения, его лицо становилось смертельно бледным, зрачки его не очень ярко-синих глаз начинали расширяться, пока глаза не выглядели как чёрные угли, на которые страшно было смотреть».

…После очередного разгрома гостиничного номера Дункан бежала в Потсдам. Опомнившись, Есенин разбудил Мэри Дести, занимавшую соседний номер, и, отчаянно рыдая, стал объяснять ей, что Айседора ушла, ушла навсегда. Возможно, покончила с собой. «Он так стенал, так каялся, что сердце Мэри не выдержало:

– Я попросила Сергея не волноваться и перестать плакать и пообещала поискать Айседору. После своих пьяных приступов он был как большой грустный ребёнок, так что сердце переполнялось жалостью к нему».

Дункан находилась в Потсдаме недолго – бедную женщину замучила тревога о «ребёнке». Позвонила ему. Есенин так каялся, так умолял простить его, что истерзанное сердце Айседоры не выдержало – простила. На семейном совете решили ехать в Париж, сдать в аренду дом Дункан, забрать её вещи и книги, а после этого – в Россию и навсегда.

В начале апреля Есенин и Дункан оставили Берлин. Ехали через Лейпциг и Веймар. В последнем посетили дома Гёте и Листа. М. Дести вспоминала:

– Сергей в этот день был на высоте. Ему всё нравилось. Изадора сидела, удовлетворённо улыбаясь, довольная тем, что её дрянной мальчишка счастлив.

И резюме:

– Такая любовь, какую она испытывала к этому мальчишке двадцати семи лет, остаётся за гранью понимания.

Тем не менее попыталась объяснить этот феномен: «Было много причин, объясняющих её привязанность к Сергею и то, что она была готова простить многие его прегрешения. Она восхищалась его дарованием, его юностью и красотой. Она говорила Мэри, что он напоминает ей сына Патрика. (Если бы Патрик заболел, неужели бы она не стала заботиться о нём?) Что касается терпимости Айседоры к вспышкам жестокости и грубости Сергея, то я больше чем уверена, что если бы он не нападал на неё, то она бы никогда не перестала страдать от той внутренней боли, которая не покидала её ни на минуту. Его приступы ярости оказывали на неё, как ни странно, успокаивающее действие, подобно несущемуся на бешеной скорости автомобилю или самолёту. Абсолютное неприятие всего общепринятого, всей той жизни, которая обошлась с ней столь жестоко, позволяло ей видеть в поведении Есенина нечто дающее возможность передохнуть от собственной боли». Его приступы были своего рода освобождением от её муки. Она могла понять желание Сергея всё крушить, потому что была согласна с ним.

15 апреля супруги прибыли в Париж. Сразу возникла проблема с отелями: никто не хотел их принимать («слава!»). С трудом устроились в «Карлтоне». На следующий день Есенин и Дункан были приглашены на праздничный ужин. Всё шло хорошо, пока Изадору не пригласил на танго профессиональный танцор. Есенин пришёл в ярость и устроил грандиозный скандал. Затем последовал разгром. «Никакой полк, – писала одна из газет, – не может учинить такой шум, какой может учинить один сумасшедший русский поэт, когда он в ударе».

В своём номере Есенин крушил всё, что попадало ему под руку. Затем взялся за туалеты жены. Разорвал их в клочки и разбросал по комнате.

После домашних «подвигов» поэт направился в ночной ресторан. Денег у него не было, и он попытался побезобразничать и там. В ресторане работали бывшие русские офицеры, и они знали, как обращаться с «хамом» – вчерашним простолюдином. У Есенина отобрали часы и костюм, сняли с него туфли и били по пяткам. Потом выбросили в канаву. На следующий день эмигрантская пресса захлёбывалась от восторга, описывая этот случай. Это была «реклама», вполне достойная поступков поэта.

Ни в одном парижском отеле Дункан и её супруга больше не принимали. Пришлось возвращаться в пенаты. Дом Айседоры был сдан в аренду; этот деликатный вопрос удалось решить, но Есенин совершенно распоясался. В огромном доме Дункан её брат Раймонд и Мэри Дести запирались от него в одной из комнат и спали на кушетках. И в этой обстановке непрекращавшегося пьянства и домашнего террора каким-то чудом родились два шедевра поэта – стихотворения «Эта улица мне знакома…» и «Мне осталась одна забава…». Среди своих буйств Есенин грезил Россией, родным Константиновом:

Вижу сад в голубых накрапах,

Тихо август прилёг ко плетню.

Держат липы в зелёных лапах

Птичий гомон и щебетню.

Я любил этот дом деревянный,

В брёвнах теплилась грозная морщь,

Наша печь как-то дико и странно

Завывала в дождливую ночь.

Голос громкий и всхлипень зычный,

Как о ком-то погибшем, живом.

Что он видел, верблюд кирпичный,

В завывании дождевом?

Во втором из названных стихотворений Есенин говорит о себе, о призвании и судьбе поэта:

Золотые, далёкие дали!