Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

Я понимал лишь часть происходящего. Действительно, трудно было не понять «Miserere» – по моему мнению, творение убежденного атеиста. Впрочем, если проникаться отчаянием – благо, то «Miserere» – самая подходящая для этого музыка, а собор – достойное обрамление. В этом смысле я согласен с католиками. Но к чему, во имя всего святого, эти шалуны-певчие? К чему эти священники, бросающие подозрительные взгляды на прихожан, притворяясь, что они молятся? К чему эта толстая монахиня, которая грубо подталкивает локтем провинившихся девиц? К чему во время службы нюхают табак, роняют ключи, кашляют, сморкаются и еще тысячей способов нарушают благоговейное настроение, которое создают песнопения и орган? У любого театра преподобные отцы могли бы поучиться, как важно хорошенько вымуштровать своих статистов для пробуждения высоких чувств и держать каждую вещь на ее месте.

Еще одно обстоятельство огорчило меня. Сам-то я мог вынести «Miserere», так как в последние недели все время был на свежем воздухе и занимался физическими упражнениями, но я от души желал, чтобы этих дряхлых стариков и старух здесь не было. Для людей, которые многое испытали в жизни и, вероятно, составили собственное мнение о трагической стороне нашего существования, «Miserere» – неподходящая музыка. Человек преклонных лет обычно носит в душе собственное «Miserere», хотя я не раз замечал, что такие люди предпочитают «Те Deum»[68]. A вообще-то лучшим богослужением для престарелых были бы, пожалуй, их собственные воспоминания: сколько друзей умерло, сколько надежд потерпело крушение, сколько ошибок и неудач, но в то же время сколько счастливых дней и милостей провидения! Во всем этом, без сомнения, достаточно материала для самой вдохновенной проповеди.

Словом, я вышел из собора в торжественном настроении. На маленькой иллюстрированной карте нашего путешествия вглубь страны, которая еще хранится в моей памяти и иногда развертывается в минуты грусти, Нуайонский собор стоит на первом месте и равен по величине целому департаменту. Я все еще вижу лица священников так, словно они стоят рядом со мной, и «Ave Maria» звучит во мне. Эти воспоминания заслоняют для меня остальной Нуайон, и я ничего более не скажу об этом городке. Он представляется мне грудой коричневых крыш, под которыми, вероятно, люди живут тихо и честно; когда солнце опускается, тень от собора падает на них, и звон пяти его колоколов слышится во всех кварталах, возвещая, что орган уже гремит.

Если я когда-нибудь перейду в лоно римской церкви, я попрошу, чтобы меня сделали епископом Нуайона на Уазе.

Вниз по Уазе. В Компьен

Даже самым терпеливым людям в конце концов надоедает вечно мокнуть под дождем, если, конечно, дело не происходит в горах Шотландии, где вообще забываешь о существовании ясной погоды. Именно это и грозило нам в тот день, когда мы покинули Нуайон. Я ничего не помню об этом плавании, кроме глинистых обрывов, ив и дождя, непрерывного, безжалостного, бичующего дождя. Наконец мы остановились перекусить в маленькой гостинице в Пенпре, где канал подходит к реке почти вплотную; мы совсем промокли, и хозяйка ради нас зажгла камин. Мы сидели в клубах пара, оплакивая свои невзгоды. Муж хозяйки надел ягдташ и отправился на охоту, жена сидела в дальнем углу и смотрела на нас. Полагаю, мы были достойны внимания. Мы ворчали, вспоминая о несчастье в Ла-Фер. Впрочем, дела шли лучше, когда от нашего имени говорил Папироска: у него было намного больше апломба, чем у меня, и к хозяйкам гостиниц он обращался с такой тупой решимостью, что она заставляла забывать о прорезиненных мешках. Заговорив о Ла-Фер, мы, естественно, перешли на резервистов.

– Маневры, – заметил Папироска, – довольно скверный способ проводить осенние каникулы.

– Такой же скверный, – уныло сказал я, – как плавание на байдарках.

– Вы изволите путешествовать для удовольствия? – с неосознаваемой иронией спросила хозяйка.

Это было уж слишком! С наших глаз упала пелена. Мы сказали себе, что, если завтра будет опять ненастный день, мы погрузим байдарки в поезд. И погода услышала это предостережение. Больше мы ни разу не вымокли. День разгулялся; по небу все еще бродили тучки, но только отдельные и окруженные синевой; яркий закат, розовый и золотой, предвещал звездную ночь и ясную луну. И река вновь начала развертывать перед нами окрестные пейзажи. Обрывы исчезли, а с ними и ивы; вокруг теперь вздымались мягкие холмы, и их очертания отчетливо вырисовывались на фоне неба.

Вскоре канал, добравшись до последнего шлюза, начал выпускать в Уазу многочисленные плавучие дома, и нам уже нечего было опасаться одиночества. Мы вновь свиделись со старыми друзьями: рядом с нами весело плыли вниз по течению «Део Грациас» из Конде и «Четыре сына Эймона»; мы обменивались шуточками с рулевыми, примостившимися на бревнах, и с погонщиком, охрипшим от понукания лошадей; а дети опять подбегали к бортам и следили, как мы проплываем мимо. Все это время мы как будто и не скучали, но до чего же мы обрадовались, завидев дымок над их трубами!

Чуть ниже по течению нас ждала еще более примечательная встреча, ибо к нам присоединилась Эна, река, уже проделавшая немалый путь и только что покинувшая Шампань. Теперь полноводный поток, сдерживаемый по сторонам дамбами, двигался плавно, с чувством собственного достоинства. Деревья и города смотрелись в него, как в зеркало; он спокойно нес наши байдарки на своей широкой груди. Нам не приходилось бороться с водоворотами, мы обленились и только погружали весло то с одной, то с другой стороны байдарки; нам не требовалось ни принимать решения, ни делать усилия. Наступило поистине райское время; мы приближались к морю, как настоящие джентльмены.

Мы увидели Компьен на закате: прекрасный профиль города над рекой. Близ пристани под звуки барабана маршировал полк солдат. На набережной было много народу: одни ловили рыбу, другие праздно глазели на реку. При виде наших байдарок все начинали указывать на них и переговариваться. Мы причалили к речной прачечной, где прачки до сих пор колотили вальками белье.

В Компьене

Мы остановились в большом шумном отеле, в котором никто не обратил на нас внимания.

В городе царили резервисты и прочий милитаризм. Лагерь конических белых палаток, расположенный близ Компьена, напоминал гравюры из иллюстрированной Библии. На стенах всех кафе красовались портупеи, на улицах целый день звучала военная музыка. Англичанин в Компьене не мог не воспрянуть духом, ибо солдаты, маршировавшие под барабан, были щупленькими и шагали вразнобой. Каждый наклонялся под своим особым углом и чеканил шаг по собственному разумению. Куда им до великолепного строя шотландских великанов-горцев, которые маршируют за своим оркестром, грозные и необоримые, как явление природы! Кто, видевший хоть раз наши полки, может забыть тамбур-мажора, тигровые шкуры барабанщиков, трубачей в скатанных пледах, величественный ритм целого полка, идущего в ногу, гул барабана и пронзительные звуки волынок, наигрывающих воинственные марши?