Канашкин В. Азъ-Есмь - Неизвестно

«Мы будем беспощадно бороться со Стародумами, которые благоговейной позе застыли перед гранитным монументом русской классики и не хотят сбросить с плеч ее гнетущей национально-выморочной тяжести…». Под таким забралом волонтеры достопамятного планетаризма – Леопольд Леонидович Авербах, Семен Абрамович Родов, Калмансон Лабори Гилелевич – пошли на штурм классической были-небыли, восседавшей на былинном коне. И в первом же номере журнала «На посту», вышедшем в 1923 году, подложили под неподатливую русскую реальность долгосрочную мину: «Без перерыва копать, пахать, сносить…». Сегодня, когда этот идол изведения народного Духовного Ядра несколько поутратил свою необузданность, странновато видеть, как Высший Иерарх России, все еще остающейся субъектом народа, с торопливым усердием занимает его место. То есть продолжает действовать так, будто русофобия только набирает силу.

4.

Александр Александрович Фадеев, самолично состоявший членом «рапповского» стойбища, воспротивился самодурству неистовых, рвущемуся из пустоты. И одним из первых в обустроительной компании «эксов» смоделировал «лучшего» из местечковых вождей. В его романе «Разгром» есть эпизод, весьма наглядно передающий перипетии восхождения мальчика из замкнутого мелкобуржуазного мирка в мир национально-исторический, Русский. «Неужели и я был такой или похожий?..» – размышляет Левинсон, мысленно обозревая Мечика, воплощающего, по Фадееву, «всю» люминантно-патологическую прыть авербахо-родовского «телоса». Прошедший «тернии» с русским низовым людом, «он только и мог вспомнить семейную фотографию, где тщедушный еврейский мальчик – в черной курточке с большими наивными глазами – глядел с удивленным, недетским упорством в то место, откуда, как ему сказали, должна вылететь красивая птичка. И, помнится, он чуть не заплакал от разочарования, чтобы, пройдя много разочарований, окончательно убедиться, что «так не бывает…».

Фадеев отделил Левинсона от неукротимых, как бы провидя и новых интер-правых, и новых интер-левых, и даже самого Дмитрия Анатольевича Медведева, бравадно преодолевающего музу «Гнева и Печали» и от этого создающего ощущение чего-то ущемленного, вихляющего, ненастоящего. Если сказать иначе, то автор «Разгрома» глазами Левинсона прозрел галерею необольшевистских нетопырей-перерожденцев и выставил своего героя в ранге исторического прорицателя. Точнее, гипотетического вершителя, ибо он, Левинсон, действенно бы ужаснулся той крови, грязи и полоумной аморальности, среди которых беспримерно-весомо чувствует себя наш Президент.

5.

Впрочем, если оторваться от «пост» и обратиться к «прото», Дмитрий Анатольевич Медведев пребывает сейчас в сдавленно-эйфорическом историческом промежутке. Отвергнув опыт родного отца – Анатолия Афанасьевича Медведева, – до конца жизни, если верить источникам, остававшегося несгибаемым бойцом левинсоновской складки, Дмитрий Анатольевич обрел то таинственное измерение, что соединяет день текущий со днем минувшим. Не сотворив ничего, что хоть отдаленно напоминало бы свершения Былого, он закрепил себя в медийно-головокружительном либертинаже как заклинатель «саркози-образца», как Супер-лидер, гностически отстраненный от самого представления о том, что такое родное искусство, отечественная история, Россия страдающая, а не обезумевшая. Этой иллюзии помогает инновационный синдром, при всем своем лоскутно-нарцисстическом оперении воплощающий насущную необходимость Сияющего фасада как прорыва вовне.

Первым карнавально-показательным «клипом» Дмитрия Анатольевича, как мы помним, было сокращение часовых поясов на территории РФ; вторым – проект «Сколково»; третьим – «гаджет» по имени УЭК, или внедрение универсальной электронной карты; четвертым – пакт «Медведева-Столтерберга», разделивший Берингово море; пятым – возвращение полицейского антимира, явившего копирайт по западному сколку. То есть, если не продолжать перечень, подслащенные составляющие той капитал-интеграции, что, отдавая оптимистическим soft, несут голод, похоть, дальнейшее расслоение, дегенерацию, низовой перегрев.

Верит ли Дмитрий Анатольевич, что его Топ-Эон вместе с электронной лабудой, гормональной попсой, прочим рекламным «иллюминатом» помогут придать забойно-цивилизованному менеджменту непорочный облик? Если и верит, то чуть-чуть. Его реплика, прозвучавшая на апрельском (2011) заседании Совета Безопасности РФ в Горках: «Нужно вкалывать, а не деньги требовать…» – вызвала у американских кремленологов всамделишную оторопь. Конвенциональная закулиса сильно испугалась, что не застрахованный от «имиджевой» аритмии Медведев может «войти в пике». И – дезавуирует те ультралиберальные «десять пунктов», согласно которым он днем раньше, в Магнитогорске, посулил дальнейшую распродажу национального достояния РФ «эффективным собственникам».

Кто же все-таки он, Дмитрий Анатольевич Медведев, в сей час зажигающий публику каскадом «начал», «задумок», пафосом «свободы, которая лучше несвободы», и пообещавший в Мультимедиа-Музее всем, кто расстался со своим прошлым, «государственную поддержку»? Творец нового маргинального кода? Загадочный мета-авангардист или мягкий глобалист? Скорее всего, матрица «Открытого общества», а если обратиться к неофициозной или «небабловой» прессе, то приверженец плутократии и ее Наемник – повелительно-неусыпный, амбициозно-декоративный, надрывно-фарсовый. Субъективирующий себя с Новым Глобальным Форматом, но для русского народа явивший «локальное происшествие», эмбрион «почти Неомонарха», извлеченный из олигархо-криминальной кухни и длящий «эру Горбачева-Ельцина-Путина». Разумеется, не в положительном или отрицательном смысле, а очевидном-неочевидном. Или так: либерально-прогрессистском, предполагающим путь состояний и действий, направленных на достижение одной-единственной цели: интегрироваться в Мировое Сообщество по запределу. И, демонстрируя свою мультиприверженность Либерал-Кагалу, следовать кибер-логике, по которой «ярлык на княжение» должен если «сбыться», то оставаться «гвоздевым»...

15 мая 2011г.

Русский инфинитив

1.

Есть только один способ постижения «русскости», пробавляющейся на скрижалях торжествующе-грошевого дня – оказаться на месте амнистированного после расстрела или списанного небесной канцелярией как исполнившего свое предназначение. «Русскость» – это жизнь, точнее, стихия жизни, в которой будущее предчувствуется как дыхание Духа, а человек как экзистенция духовных сил, крушащих напор негатива и разбивающих кривые зеркала. У Достоевского в романе «Бесы» имеется творческо-практическая рекомендация по опознанию «русскости». И хотя она предназначалась «той эпохе», в наши дни она воспринимается как «шестое чувство», сближающее нас со своей природой, со своим текущим моментом, со своим покоем и своим мятежом.

Николай Всеволодович Ставрогин, «кроветворный» герой романа, «вдруг ни с того ни с сего сделал две-три невозможные дерзости разным лицам, то есть главное именно в том состояло, что дерзости эти были совсем не такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишеские, и черт знает для чего, совершенно без всякого повода. Один из почтеннейших старшин корпоративного клуба, Петр Павлович Гаганов, человек пожилой и даже заслуженный, взял невинную привычку ко всякому слову с азартом приговаривать: «Нет-с, меня не проведут за нос!». Оно и пусть бы. Но однажды в клубе, когда он, по какому-то горячему поводу проговорил этот афоризм собравшейся около него кучке клубных посетителей (и все людей не последних), Николай Всеволодович, стоявший в стороне один и к которому никто не обращался, вдруг подошел к Петру Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по зале два-три шага. Злобы он не мог иметь никакой на господина Гаганова. Можно было подумать, что это чистое школьничество, разумеется, непростительнейшее; и однако же рассказывали потом, что он в самое мгновение операции был почти задумчив, «точно как бы с ума сошел…».

Рассказчик, припоминая предыдущие ставрогинские эскапады, к «проделке с носом» относится как – к особенной. В этой выходке для него самое непостижимое – «задумчивость» Николая Всеволодовича, совершающего свою «крайнюю» акцию так, как будто он «с ума сошел». Но мы тут же уточним: будто. На самом деле герой Достоевского житейски – и в то же время грандиозно – противоречив, объемен, непостижим. И «сумасшедшинка» его ни что иное, как «энергия творения», не дающая права застыть или стать придатком искусственного Норматива.

«Он весь борьба…» – такую оценку «русской полифонии» Достоевского дал Лев Толстой. И хотя Толстой, по словам Горького, допускал, будто Достоевский был уверен, что если сам он болен – весь мир болен, отступления от истины нет. В восприятии Толстого «душевно настроенный» человек Достоевского являл неукротимый освободительный порыв, страсть, безграничность желаний, пронизанных трепетом сближения с Духом народа и Душой мира.