Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оглядевшись, я понял, что кухня выглядит довольно бедно. Крюки на потолке пусты: ни связок лука и перца, ни окороков и колбас. На ларях с мукой и сахаром висят замки. Я понял, что судья-магистрат на самом деле скряга. У испанцев есть поговорка: «Фонарь на улице и темень в доме». Судья так и жил: на людях чванился, а дома, за роскошно отделанной дверью, сквалыжничал и старался выгадать на чём можно.
По счастью, конюшня оказалась побогаче кухни: лошади накормленные, холёные, кожаная сбруя с сияющими медными бляхами вычищена и щедро смазана касторовым маслом. Никто не указал мне, где ложиться, поэтому я устроился на охапке сена и укрылся попоной — из тех, что накидывают на лошадей, когда они, взмыленные, прибывают после долгой дороги.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой я знакомлюсь с доном Кармело
Когда на небе ещё не погасли звёзды, кто-то разбудил меня, плеснув в глаза ледяной водой. В предрассветном сумраке я увидел над собой тёмное, обезображенное шрамами лицо. Этому человеку, цыгану, сильному, быстрому и гибкому, как пантера, было лет тридцать. Широкий в плечах, по-звериному красивый, черноокий, белозубый. Зубы он всё время показывал — то скалился, то ухмылялся. По его одежде и громким отрывистым приказаниям я вскоре догадался, что он и есть тот самый погонщик мулов, с которым мне предстоит отправиться в Мадрид. Я вскочил и, как умел, начал помогать ему готовиться в путь.
Я таскал воду и корм для мулов, грузил на них поклажу и старался поуважительней относиться к упрямым животным, особенно к злобному вожаку, который сначала попытался меня укусить, а потом всё пританцовывал, норовя исподтишка лягнуть. Но мне уже доводилось иметь дело с мулами, когда дон Басилио продавал купцам товары со складов, так что защитить себя я умел. Цыган же, увидев, что мне приходился туго, подошёл и с размаху ударил мула по носу, так что из обеих ноздрей хлынула кровь и мул понуро повесил голову. Я даже пожалел беднягу, хоть и радовался избавлению от острых зубов и тяжёлых копыт.
— Тебе, эфиоп, грозит то же самое, — сказал цыган с ослепительной улыбкой. — Только пикни!
Вскоре я узнал, что его ослепительная улыбка — знак недобрый. Цыган обожал, чтобы все вокруг ему подчинялись, и добивался этого любыми способами. Впрочем, я, хоть и уродился обидчивым, сызмальства привык выполнять чужие приказы, так что быстро научился ни в чём дону Кармело не перечить. Так он велел себя называть: дон Кармело. На самом деле никакой он, конечно, не «дон». Ведь только люди благородного происхождения имеют право называться донами, и магистрат, когда пришёл дать ему последние наставления перед дорогой, обращался к нему просто «Кармело».
Всего в караване{9} насчитывалось десять мулов, и все они шли тяжело гружёнными, поскольку дон Кармело их ни капельки не щадил. Я заранее задумался: сколько же вёрст он заставит нас пройти за день. И опасался худшего. Но ошибся. Потому что, как выяснилось, дон Кармело любил петь, плясать и пить вино, и, едва завидев цыганский табор, мы тут же останавливались на ночлег. Так что дневные переходы оказались не особо долгими.
В первый день пути мы повстречали много других караванов, чему дон Кармело страшно радовался, поскольку имел много приятелей среди погонщиков. А на перегонах он всё время пел. Я же к полудню очень устал, так как шёл сзади и следил, чтобы тюки не соскользнули на землю. Если это случалось, мул тут же вставал как вкопанный. Тогда дон Кармело спешил снова водрузить тюки на спину животного, уравновешивал их, подтянув ремни, а напоследок пинал провинившегося мула — чтоб неповадно было.
К ночи мы добрались до деревни, возле которой стояло множество пёстрых цыганских кибиток. Мы остановились, сняли поклажу с мулов и, привязав их к колышкам, пустили пастись. Хоть я и падал с ног от усталости, дон Кармело требовал, чтобы я работал. И я усердно работал, надеясь получить от погонщика горячей еды и устроиться на ночлег поуютнее. Но дон Кармело исчез, оставив меня одного с мулами.
Взошла луна. Я почти выл от голода. А дон Кармело всё не возвращался, и я не знал, что мне делать. От цыганских костров доносились запахи вкусной пищи. Потом костры залили; начались танцы. Все цыгане собрались на вытоптанном пятачке на лугу и стали хлопать в ладоши и бить чечётку.
Все тут расхаживали в экзотических одеяниях: женщины — в широких юбках со множеством оборок и блузах с широкими многослойными рукавами, волосы они забирали под яркие шарфы и ленты; мужчины красовались в шёлковых рубахах и тесных, облегающих брюках — суконных[19] или кожаных. Один цыган сидел на стуле, лениво перебирая струны гитары. И вдруг — он ударил по струнам, и в тот же миг я увидел дона Кармело: он выскочил в круг, встал чуть боком и замер, прищёлкивая пальцами. Скоро напротив него, почти вплотную, встала молодая красавица-цыганка, юбки её колыхались, а лицо было гордо и неприступно. Она медленно подняла руки над головой, тоже прищёлкнула пальцами, и они начали танцевать — вместе, но не касаясь друг друга. Мне их движения напомнили брачные танцы двух прекрасных птиц или диких лесных зверей. Все остальные смотрели молча, лишь щёлкали пальцами, хлопали и изредка что-то хрипло выкрикивали на своём языке.
Танцоры двигались удивительно красиво — в лунном свете, в снопах искр и в красноватых отблесках догорающих костров... Но мне было не до красот: я умирал от голода.
Когда танец окончился и в круг вышли другие цыгане, я нашёл дона Кармело и попросил у него что-нибудь поесть. Он отвесил мне такой подзатыльник, что у меня зазвенело в ушах.
— Сейчас ещё получишь, — прошипел он. — Сразу есть расхочется.
У костра, где варили пищу, он подхватил полено и угрожающе двинулся на меня.
— Не трогай арапчонка, — посоветовала ему хорошенькая юная цыганка. — Побереги силы для танцев.
Дон Кармело отбросил полено.
— Учись красть еду, как цыгане делают, — сказал он мне. — Не брезгуй красть, и я обучу тебя куче полезных приёмов. А побоишься — сиди голодным. Тут жратву на блюдце не подадут, это я тебе обещаю.
Я не верил своим ушам, но, похоже, не ослышался:
