Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо

— Пока ваш мальчишка не поправится. Или... нет! — Мне вдруг пришло в голову, что мальчишка может умереть, и тогда меня запрягут в кабалу на много месяцев или даже лет. — Я отработаю у вас ровно сорок дней.

— Это надо подумать... — протянул он.

— Дайте слово чести, что будете кормить меня и уплатите, как договорились, — потребовал я, — а то прямо сейчас убегу к цыгану.

— Ладно, даю. Слово чести.

Ему, похоже, польстило, что я взял с него не что-нибудь, а именно слово чести.

— Поклянитесь при свидетеле!

Одному Богу известно, откуда в моей голове взялись такие представления о законах и об охране собственных прав, но туповатый пекарь отнёсся к моему требованию вполне серьёзно и устроил из этого целую церемонию: остановив на улице какого-то своего знакомца, который, шатаясь, с затуманенным взором, стремился к ближайшей пивнушке, пекарь потребовал, чтобы тот засвидетельствовал наш договор.

Так я временно и по собственной доброй воле пошёл в услужение к дону Димасу.

Севильский продавец воды

Цыган меня искать не стал — не счёл достойным своего времени и внимания.

Вскоре выяснилось, что работа мне досталась несладкая. Мука забивалась в глаза и нос, и я из-за этого сильно кашлял. А огромные сковороды, которые мы грузили хлебами и засовывали в печи, были жутко тяжёлые. Но я грелся днём возле печей и получал суп, где порой даже плавал кусочек мяса. Я радовался, что зима ещё не наступила, иначе ночью я бы точно умер от холода, поскольку спал на заднем дворе, в сарае из тонких дощечек, стянутых полосками сыромятной кожи[20]. Ветер, поднимавшийся под утро, свистел-завывал в щелях. Но я к этому времени обычно уже вставал и раздувал в печах огонь. В сарае кроме холода мне досаждали крысы, и ночами, опасаясь, что мерзкие твари могут на меня напасть, я беспокойно ворочался на охапке соломы, которая служила мне постелью. Я наивно полагал, что представляю интерес для этих жирных, сытых, откормленных при пекарне существ. На самом же деле они просто пищали, обсуждая свои крысиные дела, и не обращали на меня никакого внимания. Изредка, впрочем, я просыпался от истошных воплей, но тут же снова проваливался в сон, поскольку знал, что мне ничто не угрожает: шли баталии между крысами и котами, которые жили у пекаря. Котов тут расплодилось много — чёрных, белых, пятнистых и полосатых. Пекарь никогда их не кормил, явно разделяя установку дона Кармело: «Хочешь жить — умей вертеться». Коты добывали себе пропитание, охотясь на крыс, и держали крысиное поголовье хоть в каком-то страхе, иначе эти твари разорили бы пекарню в два счёта.

Жена у пекаря была худенькая, слабая, да и ребёнок их постоянно хворал. Они со мной почти не разговаривали, но я их жалел. Самого пекаря, хоть он особо обо мне не заботился, я тоже жалел — уж больно он тревожился по любому поводу. Но планов моих это не изменило: я стремился в Мадрид. И как только истёк срок моей службы, я пришёл к дону Димасу — попрощаться и стребовать причитающийся мне плащ.

Плащ я получил: жена пекаря смастерила его специально для меня из кусочков ткани, лежавших у неё в сундуке. Одеяние получилось причудливое, всё в заплатках, точно лоскутное одеяло. Одни заплатки поменьше, другие побольше, но ткань-то она подобрала шерстяную, и я несказанно радовался тёплой одежде. Ещё я выпросил старый мешок, положил туда семь буханок хлеба, которые припас впрок, и отправился в путь.

Дорога на Мадрид петляла, но в целом шла на север, и я надеялся к ночи добраться до какого-нибудь жилья. Однако я просчитался. Спать пришлось прямо на земле, я дрожал от холода и страха, но сжевал одну из своих буханок и кое-как продержался до рассвета. К полудню следующего дня на моём пути всё-таки случилась деревня, и там выяснилось, что до Мадрида ещё целых пять дней ходу.

По трактам в ту пору путешествовало мало людей, и я старался держаться поблизости от господских обозов или купеческих караванов. На третий день я пристроился за молодым господином, который ехал верхом, ведя сзади ещё одну лошадь, а позади этой лошади шёл на поводу мул с поклажей. Вечером, когда этот человек остановился на ночлег, я робко приблизился и предложил присмотреть за его животными, а завтра — с его позволения — бежать рядом с ним на дневном перегоне.

Молодой человек, светловолосый, красивый, перекинул ногу, сев не верхом, а боком, посмотрел на меня с большим любопытством и спросил:

— Как же получилось, что маленький чернокожий оборванец говорит на таком изысканном испанском языке?

— Я — раб благородного господина и вырос в доме аристократов, — гордо ответил я. — Меня научили хорошо говорить по-испански.

— Да ещё с севильским акцентом, — задумчиво добавил он. — Тогда почему ты идешь на север? Совсем один. Ты сбежал от хозяев?

— Нет. — Из осторожности я решил больше ничего не объяснять.

Он ещё немного подумал, а потом кивнул.

— Отлично. Будешь моим спутником.

В ту ночь мы спали под звёздами, а наутро продолжили путь вместе.

Лошади двигались резво, хотя он их никак не понукал, наоборот — придерживал, чтобы они шли мерным шагом. В полдень, остановившись перекусить, он угостил меня вином и сыром, а я церемонно разломил буханку пополам и поделился с ним хлебом.

В ту ночь он ночевал в трактире, и мне дозволили спать на конюшне. Так, вместе, мы неуклонно продвигались вперёд, и я начал надеяться, что скоро мои мытарства будут позади. Я мечтал о Мадриде и чистой одежде, мечтал снова жить пусть даже рабом, но в красивом доме. Тяготы пути научили меня, что сильный всегда побеждает слабого, а за свободу приходится платить дорогой ценой.

На четвёртую ночь мы снова остановились в трактире. Когда я снял поклажу с мула, распряг и протёр лошадей и задал всем животным корма, молодой господин подозвал меня к себе и ласково сказал:

— Ты — хороший мальчик и был мне добрым спутником. Но сейчас мы должны расстаться. Я не вправе въехать в Мадрид с рабом. Никто не поверит, что ты принадлежишь не мне, а кому-то другому, ведь у тебя нет бумаг, чтобы это доказать. Тебя просто заберут и продадут, потому что