В четыре утра - Вениамин Вахман

Его пришлось не вести, а нести на руках. Янис, сняв ботинки, брюки, нащупал в воде точку опоры, стал на нее и, подхватив Якова Захаровича на руки, как ребенка, перенес на площадку из рифленого железа, окружавшего паровые цилиндры. Потом таким же образом туда были переправлены Лапшин и Федяшин.

- Ну силища! - только подивился комиссар "Гори - славы". - Я сам не слабенький, пудовыми гирями могу креститься, а ты меня как дитё.

Невозмутимый латыш даже не усмехнулся.

- В таких случаях полагается благодарить за то, что человек вместо тебя стынет в ледяной воде, а ты пустился в рассуждения. Ладно, открою еще одну страницу из моего богатого прошлого. Было такое время после работы в Рижской тюрьме, когда мне пришлось выступать в Лондонском мюзик-холле с силовой программой. Я тогда крепко обсох на мели, как говорится, "бичевал". Безработных моряков собралось столько, что хоть соли про запас. Вот и вывезло телосложение.

- Все ясно! - вдруг петушиным голосом крикнул Яков Захарович. Смещение машины и гребного вала! Август! Пошарь внизу, достань срезанный болт у фундамента.

Янис долго ругался, шаря руками в воде, наконец с трудом выдернул смятый и словно рассеченный грязный болт с навинченной на него гайкой. Старичок дотошно осмотрел трофей, вручил Лапшину.

- Вот! Храни вещественное доказательство! Это тебе будет нужно.

Потом снова долго лезли наверх и снова спускались в преисподнюю, в какой-то трюм. Яков Захарович шарил фонарем по вдавленной внутрь железной стене. Видно было, как под водой светлеет дыра.

- Вот она, пробоина! Сюда и угодила торпеда.

- Значит, торпеда! - разом воскликнули Янис и Федяшин, а Лапшин даже присвистнул.

Луч фонарика метнулся в другую сторону, уперся в покореженную переборку, в погнутые пилерсы, подпиравшие палубу над их головами.

- Значит, так... Ежели б мина, гидравлический удар был бы, так сказать, шапочкой. Как вдарит, так все к чертям, все, с разных сторон. А торпеда, та более аккуратная. Значит, вдарила вон в тую сторону, направленно. Ну, конечно, выперло и сверху, и с боков, но главное - вон туда! - Лучик качнулся, очерчивая участок, куда пришлась основная сила удара. - Так я рассуждаю, Август?

- Понятно... - протянул Янис. - Очень многое стало понятно. Что корабль гробанули, когда - притыкали к мели, это установила еще и аварийная комиссия. Считают, что командир был уж очень неопытный. А насчет торпеды, видно, никому в голову не пришло.

Когда вылезли на жарко нагретую палубу, солнце уже совсем склонилось к западу, коснулось горизонта. Янис достал из кармана часы, щелкнул крышкой, внимательно посмотрел на топтавшегося возле трапа караульщика.

- Ты что, один тут? Почему тебе смены нет? Часовой помялся.

- Сменщик пошел паек получать. Всё приели. Давно уже ему время вертаться, да вот нету.

- Ну, если мы его встретим, поторопим, - пообещал Лапшин.

Он первым спустился по трапу, неумело завозился, распутывая узел шкертика, которым была привязана лодка. Федяшин добродушно отстранил его.

- Пусти... Морские узлы развязывать уметь надо. Ты человек сухопутный, в чужое дело не лезь.

Янис с Федяшиным сели на весла, Яков Захарович и Лапшин поместились на корме.

- Вон туда, в ту заводку держи, - капитанствовал Яков Захарович. - Тут напрямки высаживаться больно нехорошо, сапоги промочишь.

Он привстал, показывая, куда надо держать, и в это мгновенье на берегу, в кустах, что-то грохнуло, и тотчас стукнуло чем-то о борт крейсера.

- Ложись! - закричал Янис, наваливаясь на весла. - Заходи за крейсер!

Неуклюжая рыбачья лодка рванулась, словно ее кто-то толкнул, понеслась вдоль борта "Олега". Лапшин выхватил из кобуры наган, высматривая шевеление на берегу. Еще немного, и удалось бы спрятаться за стальную громаду. Вдруг весло в руках Яниса хрустнуло, и он навзничь опрокинулся назад, на колени Федя-шину. Яков Захарович, как любопытный и непослушный мальчишка, воспользовался замешательством, встал во весь рост, прикрыл глаза ладошкой, и тогда раздался второй выстрел. Старичок, будто под ним подломились ноги, медленно осел на Лапшина. Федяшин выдернул из кобуры свой здоровенный кольт, выстрелил раз, другой, третий, целясь туда, где на берегу теперь качались кусты. Выстрелил и Лапшин, одной рукой поддерживая раненого.

Янис, вытолкнув за борт обломок весла, стал на колени, вытащил из деревянной кобуры маузер, приложился и сразу опустил оружие.

- Отставить стрельбу! Он, гад, ползет по-пластунски, потому кусты и мотаются. Давай быстрее к берегу.

Федяшин навалился на весла. Лапшин осторожно повернул раненого Якова Захаровича лицом кверху - и оба, он и Янис, одновременно вскрикнули. Старческие, голубые, выцветшие глаза по-прежнему с любопытством глядели на мир, но блеск их посте

- огненного кольца, и снова начиналась пристрелка, недолет - перелет...

На корабельных палубах толпились все незанятые по боевому расписанию, глазели на захватывающее зрелище, не обращая внимания на то, что вода вся кипит от падающих шрапнельных пуль, осколков и целых снарядных стаканов.

Глинский поторопился выбраться из толпы. Было чуть-чуть не по себе. Оказывается, это увлекательное зрелище далеко не безобидно Конечно, он это знал всегда, не мог не знать. Но одно дело знать, другое дело - видеть своими глазами. Эту старушку он тоже видел не раз, а теперь от нее не осталось ничего, что можно было хотя бы похоронить, как полагается.

У гостиного двора и невзрачных татарских рядов, где когда-то действительно торговали всякой снедью татары, настроение молодого человека изменилось. Надо жить проще, легче, настоящим моментом. Он идет в гости, ему предстоит провести приятный вечер в милой, интеллигентной семье, куда далеко не всякий имеет доступ. И сейчас, несмотря ни на что, несмотря на все потрясения и невзгоды, кадровое морское офицерство продолжает хранить традиции замкнутой касты. И хоть он, Дима Глинский, для них "человек не их круга", не мичман, а "прапор военного времени", они приняли его в свое общество.

Дом генеральши Соловьевой был тихим семейным оазисом в кронштадтской казенно-казарменной пустыне. Лариса Евгеньевна, вдова военного доктора, получившего генеральский чин уже при отставке, была матерью двух приятных, но слегка отощавших в это суровое пайковое время барышень, отнюдь не красавиц, и поэтому охотно привечала у себя всех, кто подавал хоть какие-нибудь надежды. Кроме возможных женихов запросто бывали и постоянные друзья, принадлежавшие к старшему поколению. Понемногу музицировали, понемногу перекидывались в картишки, вели интеллектуальные разговоры.

Подавался чай, а еду гости приносили с собой. И сегодня Глинский нес в кармане завернутый в чистую бумагу кусочек черного хлеба и пакетик сахарина.