Возвращение к себе - Вера Огнева

В покое его на этот раз не оставили. Толстый, воняющий потом и дерьмом парень пристроил на щиколотку франка железное кольцо с цепью саженей в пять. Костыль, прикрепленный к цепи с другой стороны, вколотили в стену. Подергав сначала костыль, - не поползет ли, - потом кольцо на ноге пленника, толстый поднялся, улыбаясь пустой улыбкой идиота.

Теперь франк передвигался по мазанке и за ее пределами, позвякивая 'украшением'.

А там и работа нашлась - сразу за порогом поставили ручной жернов. Два камня.

Верхний вращался при помощи деревянной ручки. Под него подсыпалось зерно.

Струйка муки текла по желобку в подставленный мешок.

По смеху окружающих Хаген догадался, что дело ему досталось не самое почтенное, а прозвище 'ханум' - скорее всего оскорбление. Цепи хватало, чтобы отойти на четыре шага за жернов.

С утра он принимался за работу. Сначала серая каменюка казалась неподъемной, со временем он к ней приноровился, и работа перестала отнимать все силы. Вот тогда-то выздоравливающий франк и начал осматриваться.

С холма, к склону которого притулился ветхий домик, как на ладони открывался оазис. Да и не холм это был - скорее каменистая складка, поросшая колючими мясистыми стеблями. У подножия, на плоской равнине, среди камней и песчаных наносов, тянущихся до самого горизонта, гнулись все на одну сторону десяток серых от пыли пальм. Маленькую, убитую ногами площадь, окружали приземистые дома с плоскими кровлями, ближе к центру, сложенные из каменных блоков, дальше - саманные, мало чем отличающиеся от его убогого жилища. Одно здание венчала высокая, тонкая башенка. Шесть раз в день с нее доносился протяжный крик, и правоверные, побросав дела, становились на молитву.

Сквозь деревню, нанизывая ее, как спица пучок шерсти, шла дорога - полоска более светлой земли, расчищенная от камней и песка. По дороге иногда приходили караваны: три-четыре уродливых горбатых лошади, ослы под поклажей, реже - настоящие лошади, да десяток - полтора погонщиков. В такие дни на площади разворачивался торг.

Уже вошедший в какую-никакую силу Хаген, как-то перетащил свои камни поближе к углу мазанки. В однообразной, серой убогости его безгласного существования наблюдение за жизнью поселка было хоть каким-то развлечением.

Кто распорядился, кади или мулла, неизвестно, только ему не дали там сидеть, кнутом загнав обратно за угол. Теперь, чтобы видеть торг, ему надо было вставать и 'звенеть' несколько отпущенных шагов до угла. А работу не больно-то бросишь.

Если хозяевам казалось, что раб ленится, ему урезали и без того невеликую пайку.

Воды, правда, давали, как и раньше, - две чашки в день. Плохо только, воды этой ему уже не хватало. Мало того, что европеец не привык ограничивать себя в питье, он еще был на голову выше самого высокого жителя деревни, да и в кости шире.

Мерно вращался жернов. Хаген закрывал глаза. Из внутренней темноты начинали проступать холмы родной Бретани. Как много ключевой, озерной и речной воды плескалось вокруг.

Вода журчала под ногами. А порой, - давал же Бог такое счастье, - падала с неба.

Ее даже ругали, когда разливалась не в меру, Склонившись над жерновом, Хаген обдумывал возможность побега. Так загнанный в угол избитый лесной зверь, притворяясь сломленным, высматривает, вяло прикрытым глазом момент, когда можно будет, порвав путы и глотки, уйти в родную чащу.

Раньше ему и в голову не приходило различать сарацин, они казались все на одно лицо. Сейчас за неимением других дел он начал присматриваться к людям и вскоре стал узнавать жителей маленького поселка. В каменном одноэтажном доме, возле мечети, проживал мулла. По обширному, обнесенному саманным забором двору, с утра до ночи сновали люди - рабы и домочадцы. Среди серых бурнусов нет-нет да мелькали яркие женские накидки. Чуть дальше тускло желтел новенький дом кади - местного судьи. Молодой, плотный сарацин имел, по мнению Хагена, скверный характер. Что ни день он гонял кого-нибудь из по двору палкой. Доставалось и мужчинам и женщинам. Чем они провинились, франк, конечно, понять не умел, но судя по регулярности выволочек - только тем, что попали в зависимость к сволочи.

Ближе к окраине в добротном мазаном доме, обнесенном высоким забором, наоборот, регулярно доставалось хозяину от жены. Молчком, чтобы не привлекать внимания соседей, дородная, ярко одетая женщина, кидала в мужа чем попало, а то и таскала за бороду.

В покосившейся саманной избушке на краю поселка одиноко проживал старик, с изрезанным морщинами лицом. Это он выходил умирающего Хагена. Старик не больно-то ладил с местной властью. Кади, как-то даже замахнулся на него палкой, но ударить то ли не посмел, то ли поленился. Старика звали Али. Однажды он принес на помол полмешка проса. Бросив мешок у жернова, старик порылся в сумке и протянул Хагену небольшой сверток: четвертушку пресной лепешки, заботливо обернутую пальмовым листом. Оглянувшись по сторонам, Али быстро заговорил, помогая себе жестами - предлагал съесть лепешку. Хаген положил хлеб за пазуху, приложил руку к груди и поклонился. Не как раб, приставленный к постыдной работе - как рыцарь. Старик задумчиво посмотрел на него, покачал головой и побрел в свою хижину.

Народ постепенно привык к чужаку. В отдалении нет-нет да мелькали женские накидки.

Женщин подталкивало к нему любопытство, но страх перед ним же, а еще больше перед наказанием заставлял держаться на почтительном расстоянии.

Дни стали короче, ночи холоднее. Блекло-голубое небо налилось прозрачной синевой.

Наступила осень, По дороге зачастили караваны.

Дома в это время готовились к зиме: приводили в порядок хозяйство, ездили на охоту, в гости и на турниры. Хотя какие турниры в бретонской глуши? Название одно. На настоящее ристалище Хаген попал только в Руане, где собиралось крестоносное воинство Роберта Нормандского. Там ристалища случались через день.

Жернов размеренно двигался в мощных руках франка, мысли двигались следом, кружа и кружа на одном месте, пока все это не накрыла кривоватая тень.

Иудей, когда-то служивший мулле толмачом, разглядывал франка с прежней печалью в глазах.

- Ты поправился, - скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал он, безобразно коверкая франкские слова. Хаген так обрадовался родной речи, что бросил работу.

- Мулла грозился, посадить тебя в яму, но, видимо, пожалел.

Ага, пожалел! Хаген с видимым усилием приподнял жернов. У хлипкого толмача округлились глаза.

- Речь к тебе не вернулась?

Барон Больстадский мотнул кудлатой седой головой. Только сейчас до него дошло, что перед ним в черной безрукавке и засаленных штанах стоит надежда - тоненький, эфемерный путь на волю. Он лихорадочно соображал, как объясниться, но в голову ничего не приходило. Гулкий внутренний колокол дал о себе знать длинным предупреждающим б-у-у-м. Следом за ним могла прийти невыносимая боль, а то и судороги, раза два ломавшие непокорное тело.