Все возможно (сборник) - Наталья Уланова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Письмо полетело адресату.
А коса и правда была длинная, толстая…много-много ниже пояса. Ухаживать за такими волосами и в прежней жизни было непросто, а уж как тут…и говорить нечего. Но сестры старались сохранить красоту Марты и, не сговариваясь, решили, что в этом остаток их былого благополучия, а может и будущее счастье. В этом цеплянии за соломинку будто сосредоточился весь смысл их теперешней жизни. Как ни уставали за день, сестра перед сном обязательно расчесывала волосы огрызком гребешка. А выпавшие, чтобы не расстраивать Марту, скатывала в шарик и прятала в карман, чтобы потом незаметно выбросить. Она мазала волосы керосином, чтобы не дай бог не завелась вошь… Приберегла бутылочку с уксусом, чтобы ополоснуть их после хозяйственного мыла. Закрыла собой сестру, когда к ней, температурившей, прислали врача, а тот достал ножницы, чтобы остричь наголо. Заподозрил тиф.
– Выхожу! Сама выхожу, только не стригите! – молила сестра.
Врач махнул рукой, бросил порошки и ушел. Какое, мол, моё дело, всё равно выпадут.
Сестра то ли всю ночь шептала ей что-то по-немецки, а может напевала колыбельную, Марта не понимала. Она потела, металась в бреду, звала маму, потом брата, и очнулась от сильной пощечины.
– Ромку только не зови! Выжить нам надо, Марта, слышишь? Выжить! И маму потом найти.
– Да, да, хорошо, майне либе швестер…
Утром она поднялась как ни в чем ни бывало. Правда, очень хотела есть. И хоть стеснялась, но благодарно приняла от сестры её порцию хлеба. Но не наелась всё равно. Вот тут и навалилась слабость. Слава богу, от работы на сегодня отстранили, оставили спать.
…Марта спала, но голод не утихал, а напротив – усиливался. Он ей снился. Голод виделся сухим дремучим древом с тонкими и колкими ветками. Он хватал её ими, хлестал, обвивая… Было больно и нестерпимо обидно.
«За что бьешь? Мне и так плохо…» – пыталась прокричать ему Марта.
Но голос гасила безысходная тоска, имя которой – смирение. И вновь, зажмись и терпи. Даже во сне.
…Но, было бы неправильным, если не случилось чуда, и Марта бы окончательно не выздоровела. А где же ему случиться, если не в том же самом сне?..
Спит Марта и видит, как по перрону бегает обеспокоенная мама, выискивая кого-то в людях. Может быть, её?
«Мама, мама! Вот же я!» – кричит Марта изо всех сил.
Но та не слышит, не видит, не находит… Тут к ней приближается старый фотограф, что снимал Ромку, устанавливает на треножнике свой аппарат, ласково берет маму за локоток и предлагает заглянуть в объектив. Мама соглашается, припадает глазом… Несколько секунд ничего не происходит. И вдруг: вскрик, вспышка, вылетает птичка… И вот уже мама кормит Марту из котелка густым наваристым супом, отламывает от белого батона большие ломти и вроде как нечаянно целует ей руку… Чудо, но Марта наелась так, что не в силах проглотить больше ни ложечки. Она радуется, смеется, жмется к маме. А тут и война заканчивается. И снова всё хорошо.
Поезд качнуло.
И только теперь Марта напугалась: а где же сестра?! Она в страхе глянула в котёлок и облегченно выдохнула. Супа там еще до краев, будто не ела. Но мама куда-то исчезла, и сестры не найти…
Качнуло еще сильнее.
Марта с трудом разлепила глаза. В теплушке тихо, все спят. Только сестра сидит рядом и напряженно всматривается в лицо.
– Ты где была?.. – с трудом разжимая спекшиеся губы, спросила Марта. – Мама приходила… Война кончилась.
Сестра смолчала. Но почуяла, поняла, что глаза сестры смотрят дальше. Она видит мир, где нет усталости и непрестанной борьбы на выживание. Она видит победу, маму… И не надо её разубеждать!
Ровный свет лился у Марты из-под ресниц, не оставляя ни тени сомнения, что вскоре всё поменяется. И непременно к лучшему.
Эта вера, эта тяга к жизни помогли Марте подняться. У одной сестры не хватило бы для этого сил.
Прошло несколько месяцев. И так же нежданно-негаданно, как когда-то подсадили в вагон, их с сестрой неожиданно высадили на какой-то станции, передали на руки новому начальству, а вагон покатил дальше.
Вот так они приехали в город Краснокамск.
Наваждение
Чайки еще немного покружили над водой и, прокричав ей что-то эмоциональное, дружно, как сговорились, повернули к берегу. На первом же, ожидавшем их фонарном столбе, они, было, разместились удобно, но заняться привычными делами не получилось. Если бы чайки могли, они, наверно, вздрогнули от неожиданности. В предрассветной темноте зарождавшегося утра вырисовался одинокий силуэт. Птицы беспардонно уставились на человека, примостившегося на бульварной скамейке. Появление столь раннего незваного гостя их насторожило, удивило, взбудоражило. И никак не порадовало. Мало того, что эти люди снуют денно и нощно, так и на законное время, выходит, покусились. Всё как-то не так, нечестно, неладно…
Дела-а-а…
От несправедливости, а может потому, что о берег неожиданно разбилась волна, рассыпав каскадом холодные капли, чайки принялись исступленно кричать, бить крыльями. Человек будто вышел из оцепенения и внимательно посмотрел на беспокойных птиц. Но вновь, отчуждённый, затуманенный, о чём-то надолго задумался. Затем услышал шум нарастающего прибоя, поёжился, представив какой в этот час может быть вода в море.
Само же море виделось чёрным, грозным, волнительно бесконечным… Без горизонта.
Ветер потешился с волнами и срывался теперь на суше. Он затянул свою воющую мелодию в кронах старых деревьев, и стало совсем тоскливо.
Человек будто прирос к месту, и, казалось, не может теперь ступить ни шагу. Но, нет. Он коротко махнул чайкам. То ли приветствуя их, то ли прощаясь с ними… Тяжело поднялся со скамейки и пошел с бульвара прочь. В сторону спящего города.
«Бог ты мой, сколько же лет прошло. Целый век прошёл. …Нет, нет, это всего лишь наваждение, – сказал он себе. А в глубине заблестевших влагой глаз стала заметной усталая мудрость, что наготове и к всепрощению, и к снисходительности. – А сейчас домой и спать. Спать…спать… В одну реку нельзя дважды…»
Да, это всего лишь наваждение, навеянное памятью, что хранит в глубине душа, и иногда её же тревожит.
Увы, время показало: память не остановить. Её возможно лишь притупить, но не погасить вовсе…
Сердце, рождённое для любви, верно держит этот настрой. Не правда ли?..
Всходило солнце. И хотелось во все глаза смотреть на чудо зарождающегося дня.
Что – то тёпленькое, что – то доселе надёжно укутанное просыпалось в душе.
Человек шёл, и будто кто-то выстукивал в его голове слова, а затем складывал эти пронзительные слова в строки, в которых всё, вплоть до сокровенных мыслей, до искренности, до беспощадной боли, не пряталось в подтексте, а рвалось наружу…
Извиняешь меня. Прощаешь.Каждым словом… Ты словно знаешь,Что за каждой моей ошибкой —Горизонт грезит грёзой зыбкой.Чайки плачут и ветер стонет,А душа – ничего не помнит.Ни обид, ни предательств частых.Помнит, глупая, только счастье.Только брег, только град на брегеИ Любовь в отлюбившем веке…
Век прошёл. За его чертоюЧайки плачут и ветер воет.[6]
Они и она
Меж цветов крутой домострой —снова голуби вьют гнездо.Рядом крона шумит листвой,но, наверно, не то, не то —
красота, лепота нужна,чтобы краски и запах роз.Для чего, ну скажи, жена,нам под занавес орнитоз?
Прямо в комнате хрип и щелк,сизым облаком птичий гам,крылья резвые, словно шелк,шелестят по глазам, губам.
Голубь горлинку бьёт хвостом,чем ни птичьей семьи тиран —вот и здесь не любовь, а стон,вот и здесь не любовь – дурман.
А цветы все пышней, пышнейукрывают гнездо собой…И не знаю я, что важней —жизни крик или наш покой.[7]
…Так для чего же мне тем поздним вечером понадобилось выходить на балкон?.. Честно, и не вспомню. А-а-а, может быть, повесить белье, или снять. Скорее, снять. А на улице всё-таки ночь. Тёмная, плотная, освещенная лишь блеклым светом окон в доме напротив. Это там, внизу, фонари, фары машин, подсвеченные рекламы, а у нас на верхних этажах, ближе к звездам, в это время своя жизнь. Краем глаза отмечаю светящийся молоденький полумесяц. Когда-то мама обратила внимание на то, как он разворачивается в небе. Сейчас висит буковкой «С». Точно, и вечер уже на «с» – «старый». Мы никогда не задумываемся, не подсчитываем, сколько мыслей, чувств, ощущений проносится в нас за один только миг…
И вот, я, умиротворенная, довольная вечером, отодвигаю занавесь, отворяю дверь и выхожу на балкон. Первый шаг и… в этот момент перед глазами промелькнула быстрая шумная тень. Содрогнулась, перепугалась до смерти, одномоментно понимая, что так вспархивают птицы.