Другое небо - Александр Алейник

* * *

Андрею Грицману

Сон мне снится, что воду на голову льют,не давая просохнуть,и какой-то умучанный люднабегает из комнат.

Я сижу под осклизлой стеной,а палач мой курчавыйизгиляется всласть надо мной, —Боже, правый…

Моё тело стреножено так,что нельзя шевельнуться.На лице моём ужас и страх,даже губы трясутся.

И никто из стоящих людейпалача не оттащит,хоть и знают, что я не злодей,только бельмы таращат.

А пока я сижу у стены,пусть они отдыхают.Разве в чём-то они тут грешны?Их самих обижают.

Как им всем повезло, повезло!Подфартило, вестимо.Хорошо потешается зло,их помимо.

И во всём есть какой-то такойнеизбежный оттенок.И палач мой спокоен лихой —правит дело степенно

этюд

У стены постоят. Отойдут(разноцветные куртки).Об асфальт разотруткаблуками окурки.

Двое вынут ножи,третий — ствол воронёный.В дом войдут. — Не бежи… —Говорит как спросонок.

Палец вдавит звонок.Там прошаркает чья-то походка.— Че те надо, сынок?В дверь просунутся ходко.

Через двадцать минут,у берёз в переулке,об траву оботрутчуть дрожащие руки.

— Ты не ссал? — Не, не ссал.— Гонишь? — Ну… вы, бля, с-суки…— Ну, пошли!.. — зашагал.Обок двое и — сумки.

* * *

Январский ветер, вырвавшись из мешка,играет снежинками мятного порошка,из картонной, под зеркалом, баночки.Тёплая щётка колет рот,гладким становится красный свод —мантия раковины-умираночки.

Жизнь по утру начиная взахлёб,щуря глаза и наморщив лоб,слышать как плещет в Неве подо льдом наяда,а ещё — скрипучий, маятников мотив,довоенного выпуска, в старика превратив,наигрывает внутри, налево от Ленинграда.

Человек, просыпаясь, свершает прыжокот прожитой жизни (всю её сжёгчерновиком измучавшим).Феникс на перьях прахав Воскресенье, в мраморный, в дымный деньвозвращается, смертным оставив тень,и чернильную кровь посылает к перстам бумага.

* * *

Мелом обводят того, кто убит.Стихами — тело любви.

В мешок её. Молнией скрыть лицо,пальцами веки прижав.Чистый лоб. Холодный висок.Как лимонад свежа.

Два санитара на небо несутлёгкий груз неживой.Там она превратится в мазуттуч и — в ничего.

Радужных змеек жирный отливвыжег закат, рассвет.Видишь её? слышышь ли?К сожалению, нет.

Перелистыванье страниц —как по волос ручьюладонью вести, коснуться ресниц,увидеть её, ничью.

парк отдыха

…вступив в владенья Персефоны,я детские услышал патефоныи старых шлягеров смешную дребедень:мне пел Карузо, выл Шаляпин,оркестр Цфасмана облапилмой слух… и ангел пролетел.

Мне спели страстные румыны,хоры, цыгане и раввины,а также волжские басы.Рай — место ублаженья слуха,парк отдыха и пенья в ухо,тут не работают часы.

А если тикает — цикада,и пушечка из Ленинградастреляет тихо, mon amure,там полдень, стало быть, отмечен,а нам то что! наш полдень вечен,как ария Деламермур.

Мы здесь не нюхаем заводов,и воздух свеж без лесоводов,а неприятно лишь одностаринных патефонов пенье,не выключить их, — наслажденьеих пением нам вменено.

Увы, увы… мне не вернутьсяи не проспаться, не проснуться,я, кажется, кому-то снюсь,я только сновиденье чьё-то,и я свободен без отчётатебе, моя земная грусть.

* * *

Ветвей прозрачные обмолвкипокрыли маленькие листья —народец суетливо-ловкий,любитель шумно шевелиться,калякать, каплями пуляя,во всякого внизу раззяву,там, над голоушкой петляя,на радость пташек и козявок.Чего уж тут витиеватооб этом мне распространяться…земля — зерниста, тепловата,но страшно лечь и в ней остаться.Когда бы корни рассказали,когда б ручей поведал быль нам,наверно, так не тосковали бмы в пресном воздухе обильном.Живёшь, теряя перспективу,позабывая обречённовертлявых листиков мотивыбезмолвие землицы чёрной.

башня

Я в Вавилоне. Я не говорю по-вавилонски.Мне действуют на нервы мотоциклыи, иногда, слова на языке, который я пока не понимаю.Но я уверен в том, что говорятздесь как везде: о пустяках пустое,и сами это знают. Посмотрикак суетно они спешатсказать друг другу что-то. Эта спешкане скорость выдаёт прозрений,а глупость их, что требует поддержкисамой себя в огласке голосов.Но может быть они спешат,своей печали заглушить сурдину —острожный голос в собственной душе,что никогда не выйдет на свободу.Здесь множество каменотёсов. Камнивсего в империи ценней,хотя их много, лишь песка здесь больше.Я наблюдаю тысячи машинвсё время их везущих к Башне.«Всё время» значит здесь «всё время»:сейчас и тыщи лет назад,меняются лишь средства перевозки.Здесь миллионы пристальных солдат,следящих за передвиженьем камня,за тем, чтобы его потокине оскудели, не остановились,чтоб двигались, как должно им, по плану,чтоб камни не разбились друг о другане запрудили каменных дорог.Повсюду вьётся каменная пыльи покрывает лица и предметыналётом серым, как бы ставя знак,знак общий равенства всему и всем пред камнем.Я понимаю, что мои слованеясно отражают наблюденья,я уточню: пред камнем как основойи матерьялом возведенья Башни,здесь все беспрекословно служат ейкак цели и как смыслу бытия,как оправданью каждого рожденья.Когда её построят, через Башнюна небо мы взберёмся и увидимего в алмазах, посредине — Бога,и он ответит нам за все мученья,по крайней мере, так я понялиз выражений лиц и взмахов рук,ему грозящих. Каменные стеллыизображают ясно: он смущён,напуган, жалок и противен.Я думаю, об этом говорятглашатаи, солдаты, стража,десятники и сотники, когдако ртам подносят рупора и повторяютодни и те же непонятные слова.Зачем его увидим? Что с ним будем делать?Ему не оправдаться перед намиза каждую загубленную жизнь,вмурованную в построенье Башни.Наверное его заставят строить Башню.Наш повелитель знает, как заставитького угодно делать что угодно.Есть способы, но страшно говоритьо них, или вообразить их примененье.В вечерних, утренних, дневных известьяхнам сообщают состоянье Башни:насколько выше поднялась онаи сколько именно мы уложили блоков,какой по счёту ярус возвелии кто сегодня ближе нас всех к небу.У дикторов здесь голоса из камня,за их плечами — каменный чертёж:врезающийся в небо конус.

В таких делах победа — в прилежаньи…

апология

«Черепа в этих могилах такие большие, а мы были такими маленькими».

Я уже перекрыл достиженья пилотов суровых тридцатых.Я глаза накормил облаками из сахарной ваты.Океан в паричках Вашингтона — рулон неразрезанных денег Америкибыл развёрнут в печатях зелёных к «Свободе», маячившей с берега.Я отрезал от чёрного хлеба России треугольный ломотьневесомый горько-кислый, осинный, с размолотым запахом дома.К жёсткой корочке губ, пересохших у гулкого речи потока,я подам тебе глиняный ковшик муравьиного колкого сока.

Я узнаю зачем я пришёл к вам, зачем вы впустилив мятый шёлк одиночества голоса голые крылья,тёмный обморок речи с умыканием в круглом туннелесостояния мира до глубокого сердца качели.В горловую трубу кто глядит из оранжевой стужи,поднимая ко лбу пальцев стиснутый ужас,запрокинув лицо сохранённого жизнью ребёнкаиз лиловых лесов, в листьях, в комканых их перепонках.

С красно-каменным хлебом домов, с расчисленным миром квадратнымтомов или окон, гребущих углом брат на брата,я сживусь наконец, я привыкну к себе, к окруженьюкрест на крест в хлябях хлебова жизни сражений.Я беззвестный солдат не имеющей карты державы,нет штандартов сверкающих в ряд, только тоненький, ржавыйот солёной крови карандашик пустяшный, железный,да девиз «се ля ви!», да мотивчик марьяжный, болезный.

Я увидел: нелепые, страшные, дикие, тихие,семиглазые, шестирукие, осьмиликие,говорящие скопом в слоистый песок целлюлозныйтелом дырчато-белым, дево-драконом бесслёзным.Не ищите в них квёлого олова, в чёрно-лиловомневесёлом полку слово шло умирать по песку, по болоту за словом,невесомый молчанья обоз за шагающим строем распался,и горой мертвецов накоплялись у паузих густые тела, в них ещё моя жизнь остывала,стебли чёрной тоски шевелила, в снопы составлялалбов, запястий и глаз, век и ртов пересохших, осипших,а потом звёздным флагом, спеша, укрывала погибших.Пусть лежат как лежат, пусть пухом им белым бумаги могила,в пальцах намертво сжав до высокой трубы Гавриилашорох жизни моей, чешуи языка полукружья,говор русских корней, обороны смертельной оружье.

посвящается М.