Петр III - Николай Павленко

Худ. Иоганн Штенглин Яков Яковлевич Штелин. Гравюра, между 1760 и 1770 гг.

Морозов А.В. Каталог моего собрания русских гравированных и литографированных портретов. М., 1913, Т.4. С. CDLXVIII.

Моральный облик Петра Федоровича под пером Штелина тоже выглядит неоднозначным. С одной стороны, он «не был ханжею, но и не любил никаких шуток над верою и словом Божиим». А с другой, «был несколько невнимателен при внешнем богослужении, часто позабывал при этом обыкновенные поклоны и кресты и разговаривал с окружающими его фрейлинами и другими лицами. У набожной Елизаветы Петровны подобное поведение наследника, разумеется, вызывало резкое осуждение, и она велела «делать великому князю серьезные наставления».

Не оставил Штелин без внимания и вероисповедание наследника, отметив, что он был «чужд всяких предрассудков и суеверий» и в то же время «был более протестант, чем русский», то есть православный.

В отличие от суждений Штелина, отметившего как положительные, так и негативные черты натуры наследника, Екатерина II сообщила историкам лишь факты, способные вызвать у читателя отталкивающее впечатление.

Односторонность отбора фактов Екатериной II о поведении своего супруга является абсолютно бесспорной. Но такой же бесспорной нам представляется и односторонняя оценка некоторыми историками сообщаемых императрицей фактов — вместо того, чтобы установить их достоверность или вымышленность, сознательную фальсификацию описания событий мемуаристкой, они ограничиваются констатацией того, что они односторонни, следовательно, к ним надобно относиться критически. Между тем историки в большинстве случаев располагают возможностью проверить сообщаемые Екатериной II факты свидетельствами других источников, которые, кстати, не подтверждают ее стремление любой ценой опорочить репутацию супруга.

Если бы Екатерина II живописала не реальные, а придуманные ею события, то совершенно очевидно, что генеральная цель мемуаров (оправдать переворот) не была бы достигнута. Эта мысль настолько элементарна, что доступна любой посредственности, не говоря уже о неординарно одаренной императрице — стать на путь фальсификации при описании событий был равнозначен краху всей ее затеи. Попытаемся проверить достоверность сообщаемых Екатериной сведений о поведении супруга.

Под 1745 г. читаем следующий текст в «Записках» Екатерины: «Военные забавы, которым он до сих пор предавался тайком, производились теперь чуть ли не в их (воспитателей — Н.П.) присутствии» и проводил время исключительно в обществе лакеев и предавался ребячеству, удивительному для его возраста, именно играл в куклы». В другом месте: «великий князь все время проводил со своими лакеями, играя в солдаты, экзерцируя их в своей комнате, или переменяя мундиры по двадцати раз на день». Это свидетельство подтверждает Штелин в цитированной выше фразе, а также современник Фавье, нарисовавший обстоятельный портрет Петра Федоровича: «Лето он проводит в Ораниенбауме в тесном кругу оставленных ему немцев, которых он называет своими министрами и генералами».

Екатерина засвидетельствовала, что ее супруг не прекратил игр в солдатики и куклы и десять лет спустя, когда ему исполнилось 27 лет: «В это время и долго после, главною городскою забавою великого князя было чрезвычайное множество маленьких кукол или солдатиков деревянных, свинцовых, восковых и из труту». О том, что великий князь не прекращал игр в куклы и в солдатики, свидетельствует инструкция Чоглокову, приставленного для присмотра за князем, которому поручалось наблюдать за тем, чтобы к нему не доставлялись куклы и солдатики.

Екатерина под 1752 г. отметила наличие в ящиках, расположенных в его комнате комодов множество «винных бутылок и водочных штофов». Через четыре года — новое свидетельство, подтверждающее страсть великого князя к горячительным напиткам: он «все более и более предавался пьянству и бражничеству». Эти заявления императрицы подтвердили Штелин и Фавье.

Екатерина передает слова Петра Федоровича, высказанные ей о своем положении в России и своей судьбе: «… Он чувствует, что не рожден для России, что ни он годен для русских, ни русские для него, и что ему непременно придется погибнуть в России». Что эта мысль не была придумана императрицей, явствует из свидетельства Фавье: «Никогда нареченный наследник престола не пользовался менее народною любовью. Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа и без того в высшей степени исключительного и ревнивого к своей национальности. Мало набожный в своих приемах, он не сумел приобрести доверия духовенства».

Екатерина назвала великого князя «отъявленным лгуном». Он не принадлежал к числу лиц, как говорится, храброго десятка, боялся не только раскатов грома, но, и что удивительно, ружейной и пушечной пальбы. Свой страх и трусость он решил компенсировать придуманным им мифом о своих героических поступках в борьбе с неприятелем. Суть его отважных действий в изложении Екатерины выглядит так: «… отец дал ему начальство над отрядом гвардейцев, и после овладения египетским войском, которое бродило в окрестностях Киля и совершало, по его словам страшные опустошения; он передавал подробности этих опустошений, рассказывал, какие хитрости были употреблены им, чтобы окружить египтян, как он дрался с ними и оказывал в этих сражениях чудеса храбрости и ловкости, и как, наконец, захватил и привел египтян в Киль». Этот миф великий князь рассказывал множество раз, причем во время рассказа распалялся до такой степени, что и сам стал верить в подлинность событий, о которых шла речь.

Эту байку великого князя запечатлел и Штелин, но в отличие от рассказа, записанного Екатериной, о том, как супруг вступил в схватку с египтянами, по Штелину, наследник сражался с датчанами, которых не пленил, а обратил в бегство. Ни Екатерина, ни Штелин не принимали всерьез этот миф и Екатерина даже осмелилась уличить своего супруга во лжи, за что он «страшно рассердился на меня за это, говоря, что я унижаю его во мнении публики и хочу, чтобы его считали лгуном».

Наконец, еще одно свойство натуры великого князя, которое тоже невозможно отнести к добродетелям, — жестокость. Она с особенной силой проявилась во время очередного увлечения Петра Федоровича, когда он завел псарню и занялся дрессировкой собак. Екатерина вспоминала: «Что же касается до занятий великого князя, которые ни утром, ни днем, ни поздним вечером не давали нам покою, то они состояли в следующем. Он с удивительным терпением обучал нескольких собак, наказывая их палочными ударами, выкрикивая охотничьи термины и прохаживаясь с одного конца двух своих комнат (у него всего их было две) до другого. Как скоро какая-нибудь собака уставала или убегала, он подвергал ее истязаниям, от чего они выли еще громче». Истязания супруга назвала чрезвычайно жестокими. Однажды она оказалась свидетельницей того, как калмычонок держал маленькую собаку за хвост и «изо всей силы бил бедное животное толстой палкою».

Жестокое обращение великого князя с собаками стало известно императрице Елизавете Петровне, и она сделала ему наставление «касательно жестокости и нечувствительности к несчастиям людей и мучениям животных», — так записал Штелин о мерах, принятых императрицей по поводу жестокого племянника».

Два сюжета, упомянутых Екатериной, не нашли подтверждения другими источниками. В этом нет ничего удивительного, поскольку первый из них касался интимных отношений великого князя. Вскоре после приезда будущей супруги в Россию он поделился с нею своей тайной и «сказал мне, что ему всего более нравится во мне, что я — его двоюродная сестра, и что по родству он может говорить со мной откровенно; вслед за тем он мне открылся в своей любви к одной из фрейлин императрицы, удаленной от двора по случаю несчастья ее матери, госпожи Лопухиной, которая была сослана в Сибирь; он мне объяснил, что желал бы жениться на ней, но что готов жениться на мне, так как этого желает его тетка».

В том-то и дело, что подобные откровенности великий князь позволял себе несколько раз. «Через две недели после свадьбы он опять признался мне в своей страсти к девице Корф, императорской фрейлине». В очередной раз великий князь влюбился во время путешествия двора императрицы в Прибалтику: «В Ревеле великий князь временно влюбился в мадам Цедерпарле и по обыкновению не замедлил открыться мне в этой любви».

Еще одно увлечение супруга Екатерина зарегистрировала в 1756 г., когда он поссорился с графинею Воронцовой и влюбился в девицу Теплову, племянницу Разумовского.

Другой эпизод мог быть отмечен кем-либо из окружения великого князя, но никто из них не оставил ни дневников, ни воспоминаний. Да и сама Екатерина II обнаружила описанный ею факт случайно. «Однажды, — рассказывает она, — я вошла в комнату высочества и была поражена представившимся зрелищем. Посередине кабинета, который он устроил себе, прорубивши стену, была повешена огромная крыса. Я спросила, что это значило, и получила в ответ, что крыса эта совершила уголовное преступление и по военным законам подверглась жесточайшему наказанию, что она забралась на бастион карточной крепости, стоявшей у него на столе в этом кабинете и на одном из бастионов она съела двух поставленных на стражу часовых из крахмала, что за это он приказал судить преступницу военным судом, что его собака-ищейка поймала крысу, которую затем повесили с соблюдением всех правил казни и которая в течение трех суток будет висеть на глазах публики для внушения примера».