Меченый и другие рассказы - Мануэль Угарте

женой Педруско, и тот не забыл этого. Правда, она была в то время еще девушкой, правда и то, что она отказала ему, чтобы выйти замуж за Педруско; но все это не мешало ему испытывать некоторую боль, когда ему приходилось произносить имя своего соперника. Маркас женился потом на другой женщине, и время развеяло недоброжелательность. Но все-таки только болезнь могла заставить Педруско сделать этот шаг. После некоторого колебания он начал нахлестывать кнутом бока своей лошади и галопом пустился по дороге, которую последние дожди сделали непроходимой. Кончики красного платка, который он носил на шее, взлетали над широкими плечами индейца, точно бабочки на солнце, под шляпой с широкими полями блестели его выступающие скулы, узкий лоб и сверкали два его, полных презрения глаза. Когда он доехал до жилища Маркаса, он ловко соскочил с лошади, бросил поводья ей на шею и вошел. Так как никто не выходил ему навстречу, он хлопнул в ладоши и произнес обычное приветствие:

– Аве Мария…

Молодая красивая индианка выглянула в дверь и улыбнулась вновь прибывшему. Тотчас же вышел Маркас, очень приветливый. Это был маленький человечек с грустным выражением лица, один из тех немногих индейцев, которым не хватает лишь образования, чтобы соперничать с цивилизованными людьми. У него были очень живые глаза, правильные черты лица и какой-то отпечаток изысканности в очертаниях рта.

Был прекрасный день и степь расстилала свою бесконечную равнину, оживляемую местами бедным жильем, группой животных или всадников, которые вырисовывались, как силуэты кентавров…

Маркас и Педруско уселись на корточки около очага, на котором кипел котелок, и начали пить мате. Контраст был забавен. Каждому было около сорока лет: но в то время, как у Педруско было простое лицо с резкими чертами и тело примитивного атлета, Маркас был более изысканного, более совершенного типа, как будто бы эти два потомка древнего племени сохранили и после катастрофы прежнюю иерархию.

Педруско не отказался от папиросы и изложил симптомы болезни жены. В начале болезнь состояла в простом воспалении правой руки, в небольшой неловкости при движениях и изредка в острой и продолжительной боли. Но больная худела, лихорадила и теряла сон и аппетит. Черты ее лица обострились. Рука распухла, кожа напряглась и стала блестящей. Вчера у нее появилась язва на уровне локтя. И теперь она не могла ни работать, ни двигаться.

Маркас, казалось, размышлял. Дело было серьезнее, чем предполагал Педруско. После последнего мате, который он выпил стоя, он оседлал свою лошадь, и они поехали. На пампу начала опускаться ночь и под небом, покрытым облаками, царила молчаливая торжественность сумерек Америки. Земля, окровавленная местами последними всполохами солнца, сливалась на горизонте с облаками. И туманность сумерек подчеркивала печаль одиноких деревьев, бедных домишек и безлюдных дорог, где мрачно раздавалось дикое ржанье коней.

Хижина Педруско была неподалеку от хижины Маркаса, и они добрались туда до наступления ночи. В сером и скверно пахнущем помещении, служившем одновременно и столовой, и спальней, стояла немногочисленная поломанная мебель, составлявшая все имущество супругов. Потолок был настолько низок, что его почти касались головой. Пол был земляной. Больная, статная индианка, еще молодая, чье напряженное лицо выказывало, несмотря на страдания, дикую энергию, лежала на соломенном тюфяке, прикрытая кое-каким платьем… Маркас взял сальную свечу, горевшую на столе, и поднес ее к кровати. Черные и прямые волосы женщины приняли при внезапном освещении синеватый оттенок. Сделав резкое усилие, она приподнялась; и не подымая глаз на вновь прибывшего, не произнеся ни слова, с ледяной медлительностью она открыла обнаженную свободную руку, на которой, на уровне локтя, гноилась фистула.

Маркас стал на колени около кровати, чтобы лучше видеть. Его костлявые пальцы нажали рану и оттуда потекла струйка желтого гноя… Потом он пощупал плечо, и больная еле сдержала стон… Когда они вышли во двор, весь освещенный луной, Педруско хотел задать вопрос, но Маркас удержал его и увел его подальше, чтобы больная не могла услышать…

– Это злокачественная опухоль, – сказал он тихим голосом.

И он объяснил, как появляются эти заболевания, которые находятся в крови и которых какой-нибудь ушиб или чрезмерная работа заставляют выйти наружу. Болезнь не на коже, а в полости сустава, который прежде всего воспаляется, потом наполняется водой и, наконец, изъязвляется…

Индеец с беспокойством посмотрел на лекаря.

– Но ведь это же пройдет… – сказал он, точно все эти объяснения были излишними.

– Не знаю, – ответил Маркас с грустью. – Если болезнь только в руке – наверное… но если болезнь во всем теле…

Педруско с удивлением поднял глаза. Как? Неужели невозможно залечить эту маленькую ранку, величиной с кончик пальца? Разве не было какого-нибудь отвара или пластыря, чтобы победить ее?

В его первобытном мозгу возникла мысль, что его обманывают. Лекарь, известный по всей округе своими излечениями, не мог не знать средства, чтобы покончить с такой пустяковой болезнью. Его пронизала мысль, что Маркас хотел отомстить за свою любовную неудачу.

Тогда он стал настаивать, припирать противника к стене и стараться добиться обещания.

– Но ведь ты сумеешь ее вылечить? – сказал он, ища в темноте взгляда своего старого соперника.

– Я сделаю все, что смогу – ответил лекарь, вскакивая одним прыжком на лошадь и собираясь уезжать.

– Сделаешь все, что захочешь, – подумал недоверчивый индеец, в котором мгновенное подозрение уже облеклось в плоть и кровь.

Проницательный Маркас разгадал положение и удалился, полный горечи. Жена Педруско, с которой у него был маленький роман больше чем пятнадцать лет тому назад, была ему совершенно безразлична. Он был женат, был отцом двоих детей, и его жизнь шла иным путем. Он едва вспоминал об отдаленной юности и о недолгом недовольстве отказом, который он забыл очень скоро и о котором никогда не сожалел. Но ему была неприятна мысль, что его могут заподозрить в такой низости. Несмотря на это, на другой день он ранним утром уже стучал у двери хижины Педруско. Он привез кое-какие травы, которые, по его мнению, должны были произвести целительное действие. С достоинством, полным сдержанности, он уложил их в горшочек и стал медленно варить. Потом обмыл и забинтовал рану, дал несколько советов и уехал, стараясь избежать вопросов соседа.

В течение недели он приезжал каждый день в один и тот же час и перепробовал различные средства, не дававшие никаких результатов. Фистула все увеличивалась, слабость больной становилась все больше и, казалось, паралич охватывал все тело. Напрасно перепробовал лекарь все свои средства. Мази и пластыри были болеутоляющими средствами. Эта первобытная медицина, основанная на традициях и подкрепленная смягчающими средствами, не могла вступить в борьбу