Стрекозка встает на крыло - Елена Гостева

– Всё зашло так далеко? Поручик, хоть Вы-то ещё не потеряли голову?

– Нет, тем более что Эвелина, за которой я ухаживал, обратила свои взоры на Вас.

– И Вы затаили обиду? Я могу отступить.

– Нет, нет, никаких обид.

– Слава Богу. И давайте спать, утро вечера мудренее.

Поутру, позавтракав в шинке, выслушали солдат, что из-за вынужденного безделья шатались по селу и завели приятелей (не исключено, что и приятельниц). Лошади здесь да, были дешевле, чем просил еврей, по сто рублей, красная цена – сто пятьдесят. Грабит ли Лейба Старжинскую, было не понять. Холопы одинаково винят в нищете своей и хозяйку, и управляющего. Барыня, говорят, иной раз кричит, сама его жидом обзывает, грозится выгнать, да потом снова все дела он же ведёт. Лейба по дороге наставил шинков, в них копеечка к копеечке складываются в рублики, и выходят немалые деньжищи, так что и нет для него смысла хозяйку имения разорять.

– Значит, спаивает холопов? – не желал верить в отсутствие злокознённости в управляющем Брюховецкий.

– Пожалуй, спайваёт, – согласился солдат и, помявшись, с недоброй ухмылкой прибавил. – Говорят, холоп один сам начал горилку гнать, так жид его чуть не до смерти забил. Он один горилкой торгует, другим не позволено. …У мужиков тут, Ваше благородие, присловье есть: «Жид, лях да собака – вiра однака»

– Вiра однака? – переспросил Колбяков и с восхищением покрутил головой. – Ха! Умеет же народ краткое изречение столь ёмким сделать!

– При чём тут лях? – проворчал ротмистр. – Кто б ни владел мужиками: поляк иль русский дворянин, они всегда и везде недовольны.

Солдат отпустили, Колбяков укорил Брюховецкого:

– Ты готов защищать Старжинскую даже, когда она не права… Ты пристрастен. Вредно быть слепым, надо и недостатки в дамах подмечать!

– А ты хладнокровен, словно рыба, и полон желчи. По-моему, чем выискивать изъяны, лучше обожествлять даму, это вдохновляет.

– Уж лучше быть хладнокровным, чем в один несчастный день выяснить, что тебя водили за нос. Один наш поэт сказал: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!» И Вам, поручик, советую: запомните сии слова, твердите их утром и вечером, как «отче наш…», как правоверный повторяет суры корана, а буддист – свои мантры…

Старые приятели пререкались – Брюховецкий с жаром, Колбяков, как педагог-наставник, лениво и сочувственно – до той поры, пока из панского дома не прибежал слуга, приглашающий на обед.

Глава 7

В понедельник запланировали съездить в Умань. Дамы уговорили: как это – жить в каких-то трёх польских милях (около пятнадцати вёрст) от прекраснейшей Софиевки и не посетить её?! Наутро же выяснилось, что работники пригнали, наконец-то, к усадьбе табун. Брюховецкий, боясь разочаровать Эмилию, не хотел отказываться от поездки: он же обещал сопровождать барышню повсюду! Но зато вспомнил, что чин ротмистра выше чина поручика, и приказал нижестоящему в табеле о рангах заняться лошадьми. И что оставалось делать? Колбяков и Брюховецкий с панночками укатили в Софиевку, а Телятьев с солдатами отправился к загону.

Широкоплечий староста (по-местному – войт) в белой вышитой рубашке и широченных портках снял соломенную шляпу и угрюмо кивнул в сторону табуна:

– Ось, пан офицер, коны. Забырайтэ!

Многие лошади испуганно метались за изгородью, вставали на дыбы, скалили зубы, самые робкие жались по углам, а те, что были давно приучены к поводьям, через забор тянули морды к старосте. Сначала Телятьев приказал убрать кобыл – зачем они в армии, недосуг кавалеристам с жеребятами возиться. Затем мужики с солдатами отлавливали жеребцов, и Телятьев осматривал, сортировал, в результате отбраковал чуть не половину. Староста не спорил.

– Вам не надо, а нам сгодится. На волах недалече уедешь, – степенно сообщал он.

Уже и время обеда прошло, осталось несколько молодых жеребцов: эти были дикими, необъезженными, никак не давались в руки. Появился управляющий, понаблюдал и с подозрением стал выспрашивать, отчего уважаемому господину офицеру не понравилась та иль другая лошадь. И Телятьев объяснял: у этой зад отвислый, у другой – зубы стёрты, того отбраковал, потому как, погоняв по кругу на корде, хрипы в груди услышал. Тот жеребец хорош, но в холке выше, чем положено: не для улан, а в тяжёлую кавалерию, в кирасирский полк, например, его бы взяли. Слушал еврей внимательно, кивая, учтивейше просил повторить, растолковать, если что не понял. Может, подумывает, не создать ли конный завод? Что ж, пусть, никому худа не будет. Телятьев выложил всё, что знал о лошадях. Больше всего Лейбу удивило, что одного коня Телятьев отсеял, так как у того передние ноги кривые.

– Зачем коню ноги красивые? Это ж не девица! – изумлённо переспросил он и хохотнул. – Ему ж надо бегать резво, а не мужа с ума сводить!

– В инструкции написано, какой должна быть кавалерийская лошадь. Кривоногих брать запрещено.

Лейба поразмышлял, причмокивая губами, и вынес свой вердикт:

– Так Вы, господин офицер, желаете самых лучших лошадок у нас забрать. А нам даже на племя, на развод самых плохоньких оставляете. При таком строгом отборе за каждую голову цена будет в триста рубликов. Никак не меньше.

– Опять двадцать пять! – воскликнул поручик. – Хозяйка твоя сама объявление дала, что лошадей продаёт. И не наше дело, что у вас на племя останется. Не желаете продавать, так не зазывали б покупателей.

К загону подъехали от барского дома младшие дети Старжинской, Мечеслав и София, самодовольно поглядывали, прислушиваясь к спору. Они восседали на пони: широкогрудых с мохнатыми ногами низкорослых лошадках. Лейба негромко пожаловался:

– Гляньте-с, господин офицер: и лошадки-то неказисты, а ведь мы за них по три тысячи выложили-с. И Вы просите, чтоб я статных резвых коней дёшево отдал?

– Так этих пони-то вы ж, поди, издалёка привезли?

– Точно так-с, издалёка… – вздохнул печально, да снова принялся уговаривать. – Господин офицер, уважаемый, Вы меня тоже поймите. Слух идёт, что война с турками скоро будет. Какой резон мне сейчас по вашей цене продавать? Цены-то война поднимет, и потом вы таких же лошадок и по пятьсот рублей не купите. Так что триста – хорошая цена.

– Если войну объявят, и нам из казначейства денег больше выдадут. А сейчас чем платить? Цена сверху назначена.

– Я слыхал, что возвращают ремонтёрам разницу. Ежели желаете, я в купчей даже могу указать цену повыше. Возьмёте за триста, а я напишу – за триста пятьдесят. Получите из казны больше, чем отдали. Выгода для Вас!

– Да что ты мне предлагаешь, а? Казну грабить? – обозлился Телятьев.

– Никак нет-с! Это ж и для казны экономия! Сейчас из казны выдадут по триста пятьдесят, а если война начнётся, придётся по пятьсот иль шестьсот за голову платить. Так что это даже выгода для казны-с… – настаивал на своём еврей.

– Отчего ты уверен, что война случится? А если не будет её, и мы, сговорившись с тобой, под судом окажемся?

Лейба снова тяжко вздохнул, сообщил, что его другие дела ждут, напоследок добавил:

– Вы всё ж передайте ротмистру мое предложение, пусть обдумает. Для него самого выгода, учтите!

Он уехал, маленькая пани Софи спросила:

– Господин офицер, а отчего Вы не желаете платить? Вы разве нищие?

Вопрос был неприятен, и всё ж Антон постарался ответить как можно мягче:

– Видите ль, мадемуазель Софи, мы лошадей выбираем не для себя. Ездить на них будут солдаты, а не офицеры.

– Ну и что? Неужели триста рублей – дорого?

– Дорого, мадемуазель.

– А знаете, сколько стоит мой конь? – похвалился мальчик. – Пять тысяч, и если я скажу, мне ещё десять таких купят.

– Да, нам купят, – гордо подтвердила Софи. – А у Вашей сестры есть пони?

– Увы, нет.

– Конечно, нет, и не будет. Все русские – голодранцы, им не на что пони покупать! – уверенно и надменно заявил мальчик.

– Мечеслав, так нельзя, – упрекнула его сестра. – Простите его, господин офицер.

– Но мама же говорила! – возмутился панич.

– Неужель ваша мама так говорила? – изумился Телятьев.

Мадемуазель решила успокоить, так сказать, подсластить пилюлю:

– Не обращайте внимания, она только один раз так сказала. И не про Вас, а про другого господина.

– Да, про ротмистра. Пусть Ваш Брюховецкий не надеется, что Эмилия его станет любить, сначала пусть прорехи в карманах зашьёт, – с кичливым вызовом высказал Мечеслав.

– Хорошо, пан Мечеслав, передам… – мрачно кивнул Телятьев, сжимая кулаки от злости. Обидно было слышать дерзости, но не пререкаться же с ребёнком.

Дети, довольные собой, отъехали, и им вслед войт, неодобрительно покачивая головой, проворчал:

– Скiлькы гонору, скiлькы гонору!.. В долгах, як шелковичный червяк в шелках, а носы задирають…

– В долгах? – уточнил Телятьев.

– Люди кажуть… – с деланным безразличием пожал плечами староста, но безразличие его было угрюмым, недобрым. – А з якого пэрэляку скотинку продавать? Работных коней продать, а недоростков купить!.. Эх, пане, пане… Ляхи клятые…