Год в Чувашии - Дмитрий Геннадьевич Лукьянов

не может испытать животное. Все более филигранное, покидающее живой язык слово: вдохновение.

Невыразительный горизонт, конкретность светофора. Такая страна, будто подмалевок претенциозного полотна. Ну что теперь…

 Северная граница Мещерской низменности идет от Лосиного острова до Владимира. Она почти совпадает с первыми сотнями километров трассы «Волга». Целиком же трасса гораздо длиннее: Москва, Владимир, Нижний Новгород, Чебоксары, Казань, Уфа. Пополам русских и нерусских городов.

Не знаю, что держало финский народ мещера на этой исполинской луже, оставшейся от ледника, веками подсыхающей и зарастающей хилыми деревьями. Может быть, обилие белка в виде рыбы, может быть, что-то еще. Сырая земля, клюква, удары щучьих хвостов по воде… От Балашихи и до Лакинска летит из-под колес грязь, и даже в сильный мороз щетки на лобовом стекле собирают мутные ручейки.

Паустовский писал не о Мещере, а о провале коллективизации, но в нужном ключе, чтобы сохраниться и на книжных полках, и в списках выживших. Что ж, Сталин любил пышные пресс-релизы, их сразу начали путать с литературой. Южанин Солженицын, проживший год в самом центре Мещеры, на границе Московской и Владимирской областей, увидел расчеловеченный народ, но не понял причин и перепутал его с каким-то другим народом, из старых русских книг, среди людей которого могло найтись место сусальной праведнице Матрене. Случайным образом суть уловил Куприн в рассказе «Попрыгунья-стрекоза», мельком отметив тяжелых людей с неподвижным взглядом в городке Тума — «Дубовое» в переводе почти со всех финских языков. Окраины империи иногда находятся в самом ее центре. Не административные границы и не язык, а только ощущение чуждости, которое укололо Куприна, напомнят об этом.

Много лет назад мой отец, москвич, отвозил меня поездом на каникулы в Касимов и каждый раз удивлялся названиям станций. Они и правда чужие в русском языке: «Мышца», «Шостье», «Чинур», «Лом»… «Лом», по-моему, можно перевести как «Снежное». Вот бы он удивился, если бы дожил, моей билингвальной семье…

Мещера кончилась.

Позвонила моя жена Лена. Я перестроился в правый ряд, благо он был на этой дороге, за красно-белым фургоном с нижегородским номером «52». Его колеса тут же залили мое стекло грязью. Снял трубку (кажется, так еще говорят).

— Едешь? — спросила она.

— Еду, — сказал я.

— Где?

— Все еще где-то между Вязниками и Гороховцом.

— Ай тур-тур, — засмеялась Лена.

Лена — русский литературный редактор, довольно востребованный, так что я не рискую обращаться к ней больше пятнадцати раз в день. Но среди русских междометий нет такой же доброй интонации, как в этом «ай тур-тур». Удивление древнего благодушного бога, фавна, не отягощенного небесной иерархией монотеизма.

На шоссе у того моста через Клязьму, недалеко от которого она сливается с Окой, военные дорожные инспекторы остановили движение в обе стороны. С деревенской дороги выбирался новенький бронетранспортер на нагуталиненных колесах. Ширины федеральной трассы ему было мало для разворота, поэтому потребовались инспекторы. В долгом ожидании я смотрел за окно на пустой весенний лес и думал, что с таким радиусом разворота городские бои в Грозном, тогда почти деревенском, в три раза меньше Чебоксар, не могли закончиться ничем иным. Генералы знали точную характеристику маневра машины, а это четырнадцать метров, но не знали этого города на окраине своей страны, которую клялись защищать, да и другие города тоже. Для солдат же присяга любой империи коварна и смертельна в своем обобщении. «Я, Лукьянов Дмитрий Геннадьевич, клянусь защищать свою Родину, Российскую Федерацию…»

Все хуже ловились московские радиостанции. Названия местных не определялись, и вместо них на экране появлялся телефонный номер их рекламной службы. Скорее всего, рекламой занимался сам главный редактор, он же звукорежиссер, ну и поломой несколько раз в неделю.

Музыка на волнах таких радиостанций была лишь украшением бедного провинциального воздуха, той чаинкой или крупицей растворимого кофе, которой еще не так давно старухи, изуродованные советской нехваткой абсолютно всего, красили воду. Простую воду пьют нищие, считали эти несчастные. Песни были громкими, плохо спетыми и плохо сведенными, и потому раздражали с первых нот и разом расцвечивали в свой тембр влажное, чуть пахнущее речной водой пространство владимирских полей. Деревня давно танцует под компьютер.

С большим удовольствием я слушал местную рекламу. В каком-то городке, может быть в Городце или Гороховце, на улице Советской или Ленина, то есть на главной улице, открылся свадебный салон. Брус и сайдинг продают там же на улице Карла Либкнехта. Купить комбикорм и живую птицу стоит на Луначарского. Настоящих мужчин ждут автомобильные запчасти в ассортименте, разумеется богатом. Девяносто лет молочному комбинату в районном центре. Снова плохая музыка. И все же для меня на земле под этим серым небом, за белым шумом ольхи и ивы у кюветов благодаря рекламе появлялось что-то еще, нечто осмысленное и цивилизованное.

В Чувашии советская модернизация перевернула древнюю веру в настоящую землю, чăн çĕр, то есть своеобразный рай, где тоже надо работать, но все же полегче жить, и землю ложную, суя çĕр. Ложной землей у чувашей была реальность. Ложь окружающего надо было перетерпеть. Когда религию отменили, оказалось, что если настоящая земля и есть, то только та, что под ногами. И чуваши вдруг очутились как бы в раю с его голодом, войнами, неустроенностью и унижением — вот такая чăн çĕр…

Снова позвонила Лена.

— Где ты?

— Где-то между Лысково и Воротынцем. Помнишь, зимой ели щучью икру с воротынской сметаной?

Мы стали вспоминать наш вечер в Нижнем Новгороде, где в декабре по пути в Чебоксары сделали остановку. Зима начиналась с тепловатой, парной погоды, отчего шоссе по северной границе Мещеры, и так всегда грязное, стало совершенно непригодным для нормальной езды с обгонами и другими перестроениями. Любой грузовик становился производительнее фонтана.

Тогда мы сняли гостиницу на улице Рождественской. Это нарядная, чуть растрепанная, как Маросейка, улица под высокой горой. Она параллельна набережной, укрыта более близкими к Волге домами от речного ветра. После чемпионата мира по футболу здесь появилось много баров и ресторанов, и тем Рождественская стала немного похожа на саму себя столетней давности, ведь Нижний Новгород не пережил время своего закрытия при советской власти и стал каким-то другим городом. Так бывает с людьми, с мужчинами, которые возвращаются из армии и на пике личного кризиса, короткой, не так уж тяжело пережидаемой невостребованности, устраиваются по объявлению в полицию, да и остаются там служить до пенсии. Был ли такой человек талантлив? Может быть, был. Мог ли он быть счастливым? Может быть, мог. Кто он теперь? Это уже не имеет значения.