Год в Чувашии - Дмитрий Геннадьевич Лукьянов

закате круглые тени арок растягиваются до бесконечности по столь же бесконечным картофельным грядкам.

Я оглянулся. Чуваши муравьиной вереницей двигались по дороге вдоль дубравы. Невысокий забор ограждал деревья и могилы от коровьих копыт и прочего. Я снова вспомнил о Москве, о тех окраинных шоссе, по сторонам которых возникают вдруг ограждения из бетонных плит с выпуклыми ромбами. Они окружают разделенную на крохотные участки землю. С некоторыми я связан нитями памяти, и какие-то из этих нитей все еще не разорваны, хотя нигде они не рвутся с такой легкостью, как в Москве.

Семья за путь к кладбищу увеличилась как будто втрое, присоединились неизвестные мне люди, само собой родственники, которые разговаривали, смеялись, несли в старых сумках рассаду гербер и бархатцев.

Показались ворота кладбища и две постройки по их сторонам. Узкий, немногим длиннее гроба, сруб с треугольной крышей и пеньком трубы на ней стоял под великой елью справа.

— Что это? — спросил я тестя.

— Здесь отпевают зимой. Топят печь, чтобы всем было тепло, когда копают и прощаются.

Я вспомнил, как много лет назад вместе с троюродными братьями копал могилу на деревенском кладбище под Рязанью. Бабушка умерла в самые жестокие февральские морозы. Земля закаменела. Прока от меня, какого-то там разрядника по фехтованию, от моих рук оказалось немного. Почти всю землю раздолбили и перекидали два брата, приехавшие на похороны из родной для бабушки Тулы, города заводских рабочих и оружейников, людей с сильными руками в пигменте металлической копоти. Из соседей пришел помочь только один человек, инвалид по психике. Он не мог понять, что у нас нет с собой никакого алкоголя, поэтому время от времени начинал стучать ломом по ледяным комьям. Поминки прошли совсем по-другому, неожиданно многолюдно, долго потом мыли посуду.

Строение слева было гораздо больше. Оно представляло собой просторную террасу под навесом на высоких столбах. Из-за колышущихся ветвей и голубоватых пятен неба в проемах между ними терраса казалась храмом какой-то наивной религии. Как если бы Гоген был непорочен. В центре был сделан ромбовидный помост для гроба. Во всей этой продуманности и ухоженности было что-то абсолютно мне чужое, от меня закрытое. Все же скорбь сакральнее любви. При кричащем уродстве пластиковых венков и китайского полимерного гранита в скорби просто нет той ее радикальной составной части, аналогичное место которой в любви занимает порнография с ее предсказуемостью, рамочностью сюжета, потерей характера. Горе измеряется временем, и в каждой секунде большой печали есть что-то этически необъясняемое и даже само по себе необъяснимое, иначе это не печаль, не скорбь, а траур. Вот в нем-то как раз найдется и ритуал, и распределение ролей, и известное всем завершение.

На самом кладбище стояли обычные кресты, разве что на непривычно большом расстоянии друг от друга. Почему-то, при общем чувашском сумбуре, ровными рядами. Вряд ли для этого порядка была нужна административная воля, ведь кладбище было очень старым, пережившим не одну власть. Никто уже не вспомнит причину этого порядка.

Новых могил было не так много, видимо, оттого, что чуваши теперь чаще умирают в других городах. Старых мертвых звали узнаваемо по-местному — Мирон Миронов, Трифон Трифонов, Порфирий Порфирьев. Это поколение носителей двойных имен, первое поколение с русскими именами в их привычном смысле и значении для чиновника-регистратора, ушло к концу двадцатого века. Остались глубокие старики, еще бойкие и не очень. Иногда их показывают по национальному телевидению.

Мы прошли мимо могилы двух детей, ача-пăча, брата и сестры. Смерть в один день, а значит, либо пожар, либо ДТП, эти маркеры современной деревни. Слишком хорошие автомобили для плохих, деревенских навыков или слишком старые провода для новых обогревателей. То, что могло бы не произойти.

Кроме нас, на кладбище были и другие люди, которые также сажали цветы и убирали сухие ветви с могил.

Я побродил недолго между крестов и вышел за ограду. Шмель, тĕкĕлтура, полз по нагретому солнцем куску дубовой коры. Далеко в изумрудном поле трясся на кочках трактор с прицепом, этот вечный компаньон чувашской жизни.

— Дождь, кажется, нас прогонит. Гремит, — сказала теща.

Она подошла с Мишей, нашим с Леной сыном, и теперь тоже смотрела на поле. Ни изумрудные озимые, ни веселый трактор не поднимали в ней никаких высоких чувств. Нет более городского жанра, чем пастораль. Труднее всего поэтизировать собственную бедность.

— Гром — это тракторы на небе. Я их боюсь, — сказал Миша.

— Раньше были колесницы, — заметил я.

— А молнии? — спросила теща.

— А молнии — это их хлопушки! — сказал Миша, имея в виду постреливающие выхлопные трубы. До сих пор думаю, что здесь, в Чувашии, он был абсолютно прав в своем понимании небесных дел над республикой.

Я посадил сына на плечи, и мы пошли домой, где уже накрывали стол к этим не очень понятным мне поминкам.

Мы шли мимо отцветающих яблонь, домов с бело-голубыми треугольниками крыш, уже земных тракторов, каждый из которых был особенным для ребенка из-за неповторимого набора ржавых пятен и клубков проводов. На перекрестке у магазина лежали мужчины в тяжелом, бессмысленном сне.

Мне никак не давала покоя мысль, что любой язык не равен другому даже в словах с похожими значениями. Река и текущая вода у чувашей — юханшыв, то есть географическое условие, не зависящее от воли человека, его судьба и обреченность для первых и просто полезный для хозяйства ресурс для вторых. Как мне казалось, два родных языка должны были усложнять и увеличивать тот не очень большой мир, который был доступен мне с моим одним русским, делать его постижение слишком интересным, чтобы отвлекаться на что-то другое. Но вот лежали люди, безобразно раскидавшие себя по лавочкам, траве, окуркам, кротовьим норам, и тем опровергали все мои витгенштейновские умопостроения. Потом я узнаю, что одного из них пронесут по дороге, по которой мы возвращались с сыном, и простятся с ним в том воздушном гогеновском храме. Лето, ҫу, уже тепло.

Мы зашли в сад у нашего дома. Из виноградника у старой бани на нас смотрел пустыми глазницами конский череп. Много лет назад кто-то повесил его ради шутки или с тайным назначением на дубовый столб. Тут он и остался, посерел и покрылся мелкими черными порами. Под навесом у черной от времени стены среди истлевших дров лежали огородные чучела в изношенных спортивных костюмах. Уже скоро их предстояло вернуть на рабочие места среди кустов клубники.

— Это кого голова? — спросил Миша.

— Это череп коня.