Год в Чувашии - Дмитрий Геннадьевич Лукьянов

Его повесили здесь давным-давно, когда тебя еще не было, — сказал я.

— А конь жил в этом доме?

— Это баня. В ней мылся твой прапрадедушка. Построил его папа. Твой прапрапрадедушка. Там внутри много круглых речных камней. Они нагревались от печки, и становилось очень-очень тепло. А конь жил рядом в хлеву.

— А тебе кто построил баню?

— Никто. У меня и бани-то нет. Да и не только бани…

В доме распахнулась дверь, и я услышал быстрый разговор на чувашском. В холодном майском воздухе запахло было блинами, вареным мясом и сушеной петрушкой, но потом снова вернулась ледяная чистота, соответствующая высокому небу и острым ветрам под ним, еще не просеянным листвой и вытянувшимися травами.

— Тебе надо построить баню, — сказал Миша.

— Ты так считаешь?

— Тебе надо построить баню, чтобы я в ней купался.

— Пойдем-ка лучше блины есть. Тебя мама ждет, и бабушка, кажется, тоже пришла, — сказал я.

После обеда было решено вернуться в Чебоксары. Мне было немного грустно уезжать деревенским вечером, тем более что в квартире для меня обычно не находилось интересных дел и развлечений. Чаще, когда не работал, я читал в углу дивана старые книги, но тогда была зима и ее темные часы не жалко было тратить на все подряд, даже на автобиографию Юрия Никулина. Все же коллекционировать вино более разумно, чем анекдоты, да и настроение оно повышает вернее, не оставляя горечи осадка. Вино не так быстро превратилось бы в уксус, как анекдоты в мемы. Но вот книга кончилась и настала весна, точнее май, ведь апрель не так уж сильно отличается от январской оттепели. Читать теперь совсем не получалось.

— Опять ты в этом углу, — сказала моя жена Лена.

— Ты не думала о том, чтобы построить что-нибудь? — сказал я.

— Думаю, лучше закрыть кредиты.

— Может, купить хотя бы трактор? Будем возить картошку куда-нибудь.

— Максимум диван.

После ужина позвонила бабушка, о чем-то долго говорила с тестем и тещей на чувашском, они смеялись… В деревне она пришла к нашему дому, когда мы уже уехали. Ключей у нее не было, просто забыла.

Бабушка села на землю рядом с домом, этим маленьким домом в конце каскада прудов, и ела принесенные блины, вспоминая своих родителей, братьев, мужа, соседей, тех мертвых, кто ходил по как будто бескрайней черной земле, так легко при этом умещающейся в прямоугольник автомобильного навигатора и сразу пропадающей при отдалении.

К ней подкрался было ласковый соседский кот, кушак, но бабушка не понимала назначения животных-компаньонов и отодвинула его от блинов. Из пруда выбрались гуси, хурсем, что означало наступление ровно восемнадцати часов, и промаршировали мимо нее во двор ниже по улице.

Выше, где стоял ее дом и сохранялась еще мельница с давным-давно разбитыми крыльями, поднимались и исчезали последние ветерки. В конце концов стало тихо и там, так что паук в воздушном храме на кладбище выбрался из отверстия от выпавшего сучка, чтобы в полной уверенности начать плести свою сеть.

Паутину потом разорвут люди, но сделают это не совсем по своей воле, да и в целом почти не нарушат устройства всего стоящего на своем месте. 

6

Июнь / Ҫĕртме —

земля под паром

 День выхода усопших из могил (Виле тухнă кун)

В Чувашии кончаются леса, окружающие ее полукольцом со стороны Мордовии, Нижнего Новгорода и Марий Эл. Эта западная граница идет по Суре, такой же, как Москва-река, неширокой, но судоходной и столь же по-фински спокойной. Есть красивая фамилия Засурский. Ее носил один известный и, говорят, хороший человек, хотя и не стеснявшийся произносить на людях слово «духовность».

Сразу за мостом через Суру деревьев не становится меньше, может быть, их даже больше в пересчете на площадь, а вот леса с его внутренней жизнью, самоорганизацией, тайной, наконец, уже не будет до Татарстана. Может быть, не будет и дальше, не знаю.

— Не будет? — спросила жена.

— Не знаю.

Мы с Леной собирались за грибами. Мне еще не встречались чуваши, которые любят грибы. Иногда они их все же собирают, делая это, как и всё, что они делают, с особым восточным трудолюбием, в котором нет спешки, надрыва, но и долгих перекуров тоже нет. К тихой охоте это не имеет никакого отношения, а имеет, думаю, к бесплатным калориям.

Ближайшая к деревне дубрава заросла крапивой, поэтому мы спросили местного пастуха, где еще можно найти грибы. Он почти не говорил по-русски. Только потом я понял, что белыми грибами, о которых мы его спрашивали, он называл шампиньоны, растущие на пастбищах. Что ж, они действительно белые, в отличие от боровиков.

Грибы нашлись в лесополосе, которая берегла поле от потоков перегретого, тугого воздуха, что к августу доходит сюда из саратовских и самарских степей. Это даже не ветер, а выход жара, будто из духовки. В такое время, несмотря на температуру, окна лучше держать закрытыми, иначе станет только хуже.

— Что это за грибы? — спросил я.

— Не знаю, — сказала жена и срезала сразу несколько штук.

Грибы были рыжие, не очень красивые, с вялым кольцом на ножке едкого желтого цвета. Я предложил было не брать их.

— Гриб как гриб, — сказала на это жена.

— Мы даже не знаем, как он называется, — сказал я.

 — Ленин, — предсказуемо ответила она.

— А этот? — я показал на точно такого же уродца под рыхлой шляпкой.

— Леннон. Или Летов.

Мы шли дальше по лесополосе.

— Цой.

— Эми Уайнхаус.

— Ерофеев.

— Айги.

— Лимонов.

— Лимонов же знал Айги по Лианозово?

— Вроде знал… Вот Бродский, тоже рыжий.

— Евтушенко против колхозов.

— О господи. Даже не помню его отчества. Ну да, свеженький…

Потом я узнал, что эти некрасивые грибы зовутся тоже маслятами, но маслятами лиственничными. Они не очень похожи на те, что собирают в Подмосковье или где-нибудь на Рязанщине. Тогда же в лесу я снова подумал о своем недавно умершем отце. Обычная смерть пятидесятилетнего русского мужчины от инфаркта. Не в двадцать семь, конечно, но так же не очень-то своевременно и разрушительно для всей семьи.

— А это кто? — спросила жена.

— Никто, просто гриб, — сказал я.

— Ну вот, — расстроилась она.

— Что толку называть его по имени?

Лена смотрела на меня