Год в Чувашии - Дмитрий Геннадьевич Лукьянов

Потом я думал, что должна была начаться древняя, нехристианская молитва, но слова ее выветрились в исторических штормах и осталась лишь тишина, в которой мы сидели и смотрели на желтую кашу. Бабушка моей жены, крошечная женщина с непропорционально большими от крестьянской работы пальцами, встала и сказала что-то иконам в углу. Не думаю, что она знала святых на тех иконах. Не знаю их и я, но по другим, столичным, причинам.

Мы вышли на улицу. Мужчины завели мотоблок, это трещащее железное насекомое с небольшим кузовом на месте брюшка, и повезли в нем семенной картофель на поле. По дороге шагали гуси, обходя наши припаркованные машины, в основном корейские и немецкие, достаточно дорогие, чтобы их хозяевам не задумываться об экономии на картофеле. Стояла среди них и американская «Тесла». Само ее появление в чувашской деревне — невозможное, невероятное, непредставимое — казалось мне значительнее того, что чуваш Андриян Николаев стал третьим российским космонавтом. Все-таки третьим, хотя все равно обидный, думаю, факт для гордых казанских татар. Гусей, озадаченных собственными отражениями в космически черных бортах «Теслы», подталкивали сзади их соплеменники. Поднялся крик, захлопали крылья, полетели пуховые перья.

— Странно все же иметь такие машины и сажать картошку, — сказал я одному из братьев моей жены.

— Это чувашская медитация, — объяснил он, — со временем ты поймешь.

Он рассмеялся, конечно.

Сам он жил в красивом новом коттедже на окраине Чебоксар. Иногда мы собирались в его большой гостиной в стиле лофт, чтобы выпить немного виски. Блюдо с желтой деревенской кашей, скромно посыпанной яйцом, никогда не стояло на икеевском столе.

Он взял картофелину из кузова мотоблока и бросил ее в гусей. Гогот сменился на ропот, птицы чуть опустили головы и отошли от электромобиля.

Чуваши с муравьиной быстротой, не торопясь сами и не поторапливая других, сажали свою картошку. Мотоблок несколько раз подвозил новые семена. Странно было думать, что результатом такого же слаженного семейного труда может быть не погреб, заполненный запасом овощей на несколько семей, а пустая траншея длиной в сотни километров.

Войны в своей сути примитивнее политики, и надо бы признать, что споры и рассуждения о них еще менее приличны. Спас бы Сурский рубеж хозяев Кремля? Если бы не спас в конечном счете, то точно продлил бы их существование на пару месяцев. Спасли бы эти окопы чувашей от оккупации и концлагерей? Все же есть некоторая неловкость говорить обо всем этом.

В истории победитель занял свое высокое место и сохранил память о подвигах, в том числе о Сурском рубеже. Этот календарь почти не прерывается в течение года. Раньше в чувашской неделе не было красных дат. Воскресенье — вырсарникун, «русская пятница».

Я выучил еще несколько десятков чувашских слов, а еще не так давно узнал, что Сыктывкар, оказывается, находится не в Сибири.

Радоница — Пасха мертвых (Ваттисен кунĕ)

— Это тоже праздник, — сказал кто-то из родственников. Майским утром наша семья шла на кладбище. Обычное дело в это время, ведь зимой в России кладбища исчезают, остаются лишь некоторые, в самых больших городах, где есть снегоочистительные машины, рабочие, охранники, деньги. В других же местах лежит снег такой толщины, что на крестах не видна верхняя табличка для записи протокола о преступлении Иисуса Христа. Зимой в России из-за снега исчезают не только кладбища. Пропадают дороги, детские площадки, промышленные зоны. Остаются грязноватые тропинки от подъездов до супермаркета. Зимой Россия становится очень маленькой страной.

Потом наступает май, масштабы меняются.

— Это как Пасха для мертвых, — продолжил кто-то из родственников.

— В этот день надо вспомнить своих, — сказал еще кто-то.

— Как будто русское слово? — сказал я.

— Но ведь это тоже праздник.

Мы шли через поле особого, изумрудного цвета. Раньше в книгах его коротко описывали словом «озимые». Голод в те времена, не столь уж далекие, не дальше отчества прадеда, легко поднимался до lower middle class. Производство еды было дорогим, а ее хранение — делом почти безнадежным. Тогда даже петербургские авторы разбирались в озимых и яровых посевах, не боялись вставлять в строку слово «рига», имея в виду большой крестьянский сарай. «Рига» давно ушла из языка и теперь лишь приводит в недоумение школьников, а «сарай» для современных строительных услуг звучит настолько неубедительно, что, вероятно, скоро отправится следом. Мне уже попадалась на глаза реклама дачного «павильона» всего лишь для хранения лопат.

По другую сторону дороги тянулась безлистная дубрава, еще не перешедшая в то свежее, начинающееся лето, ҫу, в котором уже жили другие деревья. Времена года на этой широте и выше меняются, как декорации на сцене, так же незаметно и быстро. Растянутость и невыразительность русского пейзажа искупаются его как будто полным изменением от сезона к сезону. Золотое сечение здесь обессмысливается и превращается во что-то вроде оконной решетки, за которой только серое небо и отражающий его чуть более светлый снег. Не дай бог, конечно, увидеть разделенные на квадраты русское небо и снег.

Иногда в Москве у подземного перехода перед Центральным домом художника я ловил себя на том, что отмечаю на ходу холсты с оранжевым зимним солнцем, само собой, за березами, елками и другими, по списку, атрибутами русского пейзажа в том идеальном, коммерческом виде, в котором он представляется своему обитателю. Простительная причина, а ведь она, пожалуй, простительна, была в моей усталости от слишком большого города и слишком маленькой квартиры в нем, в желании обмануться, подумать о себе среди этих елок и берез, которые в реальности редко собираются на одном плане в нечто гармоничное. «Россия» и «рассеянность» даже звучат похоже.

Эти разодранные ветрами деревья, лошади, мутные пятна изб у художников, вернувшихся после обучения на меценатские стипендии в Италии, прижимаются друг к другу в известной европейской компактности. Ивы накладывают на себя оливковые тени, кривые дубы набираются ветхозаветного благородства.

В Чувашии из-за ее небольших размеров и одновременно огромности каждой детали не пришлось бы переделывать пейзажи при их переносе на холст. Более того, как непонятый намек у города Канаш, по-старому Шăхран, до сих пор стоит мост-виадук, пятнадцать арок которого переформатировали заросший крапивой овраг в долину. У моста несколько захолустное название — Мокринский. Но вся Чувашия с ее живописностью и арочным мостом затерялась тогда для тех художников где-то между Казанью и Нижним Новгородом, а потом настало время совсем другого искусства.

Ивы с серыми, серо-зелеными кронами у Мокринского моста в самом деле больше похожи на оливы. На