Год в Чувашии - Дмитрий Геннадьевич Лукьянов

только потом ощутилось легкое назойливое удушье. Водитель получил полведра винограда и уехал отсыпаться перед дорогой в Черноголовку. Там ему снова обещали работу на стройке.

Вечером на балконе я ел виноград и смотрел на город, все больше принимающий цвет отсыревшей газеты. В комнате мерцал телевизор: выборы, парламент, обещания, пенсионеры, крупные планы. Северный ветер гнал дым из Марий Эл прямо в окна нашей пятиэтажки на окраине Чебоксар.

Позвонил двоюродный брат из Касимова, рассказал о банкротстве своей строительной фирмы и о соседке, решившей послужить судебным приставом до пенсии. До декрета она работала в отделе полиции по делам несовершеннолетних. «Тоже деньги», — сказал брат. Зачем-то я согласился с этим. Сам он в сентябре собирался поискать работу у московских друзей, заранее зная, что ничего не найдет.

Мягкая громадина дыма упиралась в балконные окна, заборы из профнастила и поликарбоната, прореживалась проволокой антенн на огородных домиках у речки Чебоксарки. Из колыхающейся белесой стены возникла ворона и тут же исчезла в ней.

Тесть закончил смотреть телевизор и вышел на балкон.

— Ничего не просматривается у нас, — сказал он.

— Да, совсем ничего, — согласился я.

В прошлом году мы ездили с ним на его кроссовере в Марий Эл — Марийку, как здесь говорят, — за грибами. Тоже в августе, в засуху. За Волгой оказалась темноватая, абсолютно равнодушная к человеку тайга с рассыпающимся в сосновых корнях желтым песком, совсем не похожая на поэтичные чувашские дубравы. По лесным, в черных лужах дорогам, а других там не было, гоняли марийские подростки на списанных военных уазиках. У них мы несколько раз спросили, как добраться до Черного озера, но все равно заблудились.

Через несколько деревень с темными некрашеными избами, суровость которых усиливали яркие голубые наличники, через лесные кладбища с бедными крестами, мимо немецких контрибуционных пилорам, у которых стояли сталинские лесовозы «ЗИС-151», мы все же выехали к круглому озеру в кольце рогоза с небольшой отмелью со стороны деревни. Местный рыбак в безобразных тренировочных штанах и отличном клубном пиджаке на голое тело, как у ведущих телешоу из начала нулевых, переставлял удочки.

— Просто делать нечего, — объяснил он безо всякого приветствия, на русском, — свет отключили.

В деревне Черное озеро не было водопровода и не было газа, было только дергающееся электричество, которое часто и спонтанно пропадало. Сигнал мобильной связи не поднимался выше одной-двух палочек «Е». Марийские дети играли на траве между разбросанных поленьев, и их матери смотрели на нас с тем известным финским равнодушием, в котором смерть и секс одинаково просты и бесстыдны.

А теперь все это горело.

Горел и мордовский заповедник к югу от Чувашии, да так, что полсотни пожарных оказались окружены огнем. Горел Северный Урал, и на трассу между Пермью и Екатеринбургом падали пылающие сосны. А между Пермью и Марий Эл горела, не могла не гореть, огромная Кировская область — эта звезда на карте европейской России, одним своим лепестком касающаяся Архангельской области, а другим Татарстана.

Больше других горела Якутия, далекая и не родная, вряд ли доведется побывать, но затянутая историей в ту же воронку равнодушия, что и остальные девять десятков российских провинций. Новостники подсчитывали, сгорела ли в Якутии целая Бельгия леса или только Грузия, хотя было понятно, что пропало нечто большее, чем древесина и безвинные таежные звери. Перед тем, что шло своим чередом, рассеялось всякое выражение человеческой воли.

Есть известное чувство при выходе из вокзала в европейский город — устойчивости и уместности каждого дома, фонаря, киоска с хот-догами, фонтана на площади и любого человека вокруг, в том числе себя самого. Это почти физическое ощущение. И странным образом я пережил его в детстве, в Касимове, где теперь мой брат терял землю под ногами. Моего друга-ровесника и меня с ним оставляли сторожить ремонтный цех, в котором восстанавливали технику из известнякового карьера поблизости. Чаще мы сидели в будке на пышном сиденье от старого грузовика, но иногда заходили в цех, где, как динозавры в палеонтологическом музее, стояли исполинские белорусские «БЕЛАЗы», румынские погрузчики и грейдеры, чебоксарский трактор ЧЗПТ с громадным стальным зубом на гидравлическом хвосте. Рокотом, из-за эха, звучало здесь воркованье голубей на световых окошках в крыше. Настоящие сторожа в это время поливали огороды.

С другой стороны цеха было небольшое кирпичное строение с высокой ржавой трубой. Однажды мы обнаружили, что амбарный замок на его дверях открывается без ключа. Внутри оказалась кузница в том виде, в котором ее оставили немецкие военнопленные, покинувшие Касимов вскоре после смерти Сталина. Вокруг печи на своих местах лежали молот, щипцы, стояли неподъемные наковальни, и только дырявые меха валялись где-то сбоку от деревянной тумбочки со смелым резным орнаментом из свастик. Поднятая нами угольная пыль степенно возвращалась на свое место. Тогда мы даже не раскидали инструменты, как делали обычно в цеху с машинами.

Наш настоящий сторож в тот вечер так и не пришел. Он, сын одного из тех немцев и татарской выкрестки, сидел у забора и жевал последнюю стрелку зеленого лука. Через несколько лет он погибнет от электрического удара, пытаясь достать маленького Филиппа Киркорова из телевизора. Карьер истощится, а технику мезозойских размеров спишут и продадут на металлолом. Тупое отчаяние местной жизни станет для меня объяснимым, но настолько неприемлемым, что больше я не вернусь в свой каникулярный городок на Оке, впрочем, как и почти все касимовцы моего поколения.

Из белого дыма, со стороны Волги, откуда он пришел, вылетела стая гусей, скрылась и снова появилась над балконом.

— Куда они летят? — спросил я.

— Они знают, куда им лететь, — сказал тесть.

— Они знают, — повторил я.

Тесть взял у меня виноградную гроздь и долго смотрел, как свет проходит через желтые ягоды.

Конечно, марийские гуси знали, куда им лететь. И знал дорогу водитель «газели», ехавший на стройку в свою Chernogolovka. И даже виноградная улитка, ползущая вверх по борту в гремящем мраке цельнометаллического фургона, от понимания верности направления преодолевала свой путь неспешно и даже немного торжественно. 

9

Сентябрь / Авăн —

молотьба

 Вагон (Вакун)

Однажды на железной дороге у чебоксарского пивного завода, а не в каком-либо другом месте, вагон-цистерна отцепился от состава и на секунду остановился. Порыв ветра с речного порта покрыл его сусальным золотом из рябиновых листьев, пилеш ҫулҫи, и хищная птица коршун цвета бронзы села на люк сверху. Глубоко внутри забормотало пиво, и птичий царь