Год в Чувашии - Дмитрий Геннадьевич Лукьянов

По обуглившемуся остатку ствола вился хмель, и мелкие птицы, как по этажам, прыгали по его плетям между зеленых мягких шишек. Снизу в ирригационных прудах кричали гуси, и их пух поднимался в медленных горячих потоках воздуха куда-то выше крыш и столбов линии электропередачи, чтобы потом, в ночной сырости, выпасть хлопьями в густых и выцветших от жары полях. Ястребы кружились еще выше, фиксируя и гусей, и мелких птиц, и мертвого ежа под лопухом, и по-китайски пышный черный кокон волос моей жены.

Прицеп был старый, по углам ржавчина сняла белую краску, а одно из окон-витрин кто-то заделал свежим листом фанеры. Маленькие колеса, установленные по его центру тесно, как на шасси самолета, были спущены. По бокам прицеп подпирали дубовые пеньки.

Над витриной остались следы от вывески «Фрукты. Овощи», сбоку по трафарету краской случайного цвета было написано «улма-çырла». Нетрафаретный мазок превращал «с» в «ç», в двадцать вторую букву чувашского алфавита и знак для звука недостижимой сложности.

— Улма-щьсырла — это же «фрукты-овощи»? — спросил я Лену.

— Нет, — сказала она, — «фрукты-ягоды».

— Должно же быть «овощи», — сказал я.

Она посмотрела на меня. Гуси в пруду закричали особенно громко, и теплый ветер прилепил пару белых пушинок к волосам Лены.

— Кто в Чувашии станет покупать овощи? — сказала она.

В витрине, не заколоченной фанерой, появилось лицо цвета киви или старого картофеля. Все же цвета киви, улма. Недовольный старик с солженицынской бородой изучающе посмотрел на нас. Потом он начал есть вишню, роняя косточки в заросли под подбородком.

— Кажется, это не киоск, а новый дом Хояра, — сказал я.

— Да, жалко его, — сказала Лена, — надо ему принести что-нибудь вкусное.

— Я уже приносила, — сказала Тоня.

Маленькая бабушка Тоня проходила мимо с ведром молока. Может быть, в этом и есть смысл существования человека — быть маленьким, до убогости, и управляться при этом с огромным. С коровой или даже космосом, если достаточно образования.

Я не знаю, почему древние народы, из тех, что сохранили себя, оказались в мировой провинции. Сохранилась у них и предтеча социализма, то есть та необсуждаемая поддержка друг друга, как у евреев или армян, немного реже у татар и чувашей. Для прогресса требовалось как будто больше равнодушия. Банальная тема — одиночество в сити. Но может быть, дело в случайности, какой чаще остального оказывается эпидемия или война. Слышал, что у майя и византийских греков такой случайностью стало повальное пьянство.

Пока еще жив чувашский обычай ниме, когда всей деревней помогают в работе тому, кто нуждается. Не столько обычай, сколько образ совместного проживания. Ниме не только работа, но и небольшое угощение после него, веселые разговоры, как обычно, с одной рюмкой на всех, чтобы замкнуть свой круг. На ниме я никогда не попадал, впрочем, кто позовет гостя чистить хлев? На праздники же звали всегда.

— Принесла ему ночью молока. Люба принесла ему яиц. Мы его боимся, только ночью носим. Хăяр! — сказала Тоня.

— А нам что принести ему? — спросила Лена.

— Вишня, яблоко, картошка. Лето — всего полно, — сказала Тоня.

— Улма-щырла, — сказал я.

Тоня посмотрела на меня, что-то посоветовала Лене на чувашском, взяла ведро и ушла.

— Тоня сказала помогать ему ночью, когда он спит. Очень сердитый дед, — объяснила Лена.

— Не овощ, да, — ответил я.

Хояру я так и не помог. Ночью спал, а утром уехал в Чебоксары. Июль, месяц сена. В троллейбусах открыты окна, и сквозняк проносит запахи бензина и, немного, забродившей вишни. И маленькая чувашская кондукторша, зовут ее Люба или Тоня, сидит на своем деревянном стульчике в углу и тихо ест эту вишню двадцать шесть лет, и рога троллейбуса знают свои провода, и Волга, Атăл, течет себе, чтобы ноги чувашских детей могли входить в одну воду и дважды, и трижды, и сколько-то раз еще…

Все это было через полгода. А пока мы с женой ехали в троллейбусе по зимней улице между панельных домов, в которые российские власти всех эпох зачем-то запихивают народ, то ли от того равнодушия, которым кормится прогресс, то ли от незнания своей страны, что, как по расписанию, обнаруживается раз в четверть века. Свинцовая тьма гаражей, ЛЭП, ТЭЦ, казарменная аккуратность супермаркетов и опять панельные подъезды за голыми деревьями. Все для нашей жизни.

Что ж, начальство не позовут ни в хлев, ни на праздник. Хăяр.

3

Март / Пуш —

пустой месяц

 Живот Миши

Мишши вернулся из Сибири с животом, большим настолько, что за обсуждением этого в деревне быстро завершился год, первый день которого праздновали совсем недавно, и начался год следующий, кажется Курицы. По радио же говорили о Желтом Петухе из китайского календаря.

— Очень большой живот был, — сказала бабушка моей жены, сестра Мишши.

— Такой круглый, больше арбуза, — сказала моя теща, ее дочь.

— Почему он был такой большой? — спросила жена.

— Курица, конечно, полезнее желтого петуха. От курицы яйца, цыплята и всякое другое богатство, а от китайского петуха одни международные отношения, — сказал тесть, свежий пенсионер.

— Подождите, — сказал я, — а зачем дядя Миша вернулся?

В Сибири Мишши двадцать лет работал лесничим с высшим образованием, полученным там же. За год до возвращения он впервые отправил сестре письмо на русском языке. Не очень длинное и какое-то быстрое, хотя не короче его писем на чувашском.

И другие люди ехали в Красноярский край, Якутию, Приморье, чтобы надеть там хемингуэевские свитера и, не снимая их, вернуться с деньгами, больше соответствующими столице, чем те, что платили в самой Москве. Но из одного захолустья империи не уезжают в другое, чтобы потом просто ходить по ресторанам в свитере грубой вязки.

Мишши появился в темном плаще, ботинках, с невиданным здесь чемоданом и удивительным животом. Его отец Мирон Миронов посмотрел на крепко натянувшийся плащ, пуговицы которого грозили произвольным выстрелом. «Думал, что через двадцать лет ты привезешь что-нибудь другое», — сказал он и вернулся в кровать за печкой. Мишши увидел трещину в печных кирпичах, сырые, попахивающие щами занавески, маленького от старости отца. За два десятка лет у того убедительно выросли лишь уши и нос. Недовольно дыша, Мирон Миронов лежал в валенках под одеялом: цвет зимы вовсе не белый, а черный, тяжелый, как