Год в Чувашии - Дмитрий Геннадьевич Лукьянов

его уютным железнодорожным вокзалом, в Алатырь, где нет ничего интересного, в бедный Мариинский Посад, который легко полюбить.

Я ехал по Алатырскому шоссе к актрисе в Сириккасы — по указательному пальцу, если считать большим пальцем выезд на федеральную трассу в Москву. По пути, в деревне Ишлеи, я знал, можно купить гуся, копченого сома или просто хорошей колбасы, потом будет пасека на южном склоне оврага, а на другом склоне — светлое, как облако, кладбище, на котором нет других деревьев, кроме берез. Потом ферма, полиция за поворотом, чистенькое Аликово с деревянной детской площадкой у больницы. А потом, как оказалось, одна пурга.

В темноте и сверкающем снеге Сириккасы было не разглядеть. Но что может быть в чувашской деревне? Небесные, бело-голубые избы, будто в пику тяжелому красно-желтому флагу республики, но красно-желтые магазин и автобусная остановка. Нескладные новые коттеджи, трактор в сугробе, собака. Актриса в белом от снежинок платке загнала пса во двор. Маленькая женщина с крупными руками, валенки — заводские трубы.

— Сывлах! — смеется она сквозь снег.

— Что? — спрашиваю. — Что?

Я отдал ей платья и хушпу, поблагодарил, отказался зайти, хотя, конечно, хотелось бы сесть у печки, выпить самогона и закрыть глаза минут на пятнадцать. Ночной снег — самый слепящий. Еще чуваши варят домашнее пиво, легкое и горькое. Мне не очень нравится, но, может быть, оттого, что пьют его в жару на сенокосе, а в моей жизни не было сенокосов. Хотя… и пурги тоже не было до поездки к актрисе, и живого зайца, а он вдруг выскочил на шоссе — бескомпромиссно белый-белый, смешной-смешной…

Красная голова (Хĕрлĕ пуҫ)

У приоткрытого окошка в очереди за правдой стояли незнакомые мне люди.

— Как бы не сглазили ребенка, — сказал тесть, авиационный инженер. Он крутил руль, чтобы припарковаться между сугробов у ворот.

— Надо Мише на лбу нарисовать угольком точку, прямо между бровей, — сказала теща, химик с гигантской чебоксарской теплостанции, — так у нас всегда делали. Столько чужих людей рядом с нашим домом!

Из машины мы смотрели на мужчин и женщин у соседского забора. Они, несмотря на дурные зимние дороги, приехали откуда-то с юга Чувашии, испуганные коронавирусом и, еще больше, государственными мерами по борьбе с ним. Миша, мой маленький сын, с интересом разглядывал их «Оку» баклажанового цвета.

— А, — обратился он ко мне.

— Да, маленький автомобиль, — согласился я, — совсем небольшой.

Хирли Бущ, как постепенно становилось мне понятно, имела малообъяснимую чувашскую профессию то ли колдуньи, то ли гадалки, в которой она была куда более успешной и знаменитой, чем я в своем писательстве. В окошке дрожал уголок шерстяного платка востребованного специалиста, а перед лицом спрашивающего появлялась иногда уверенная рука с мягкими пальцами.

В своей деревне ее не очень любили. Но, опять же, для писателя нелюбовь вкупе с популярностью становится высшей точкой в карьере. Так говорят, во всяком случае. Хирли Бущ определенно знала свое дело.

— Хĕрлĕ пуҫ — красная голова, то есть рыжая, — объяснила Лена, пока мы разгружали машину и затапливали печь в деревенском доме ее родителей, — я и не знаю, как ее зовут по-настоящему. Она работает колдуньей, и у нее много клиентов.

— Понятно, — сказал я, — главное, что она в маске, а в очереди соблюдается санитарная дистанция в полтора валенка.

— В три гуся.

— В одиннадцать поросячьих хвостов.

— В семь миллиардов вирусов… — сказал тесть.

Люди в очереди топтались на крепком январском снегу. Где-то далеко гудел ветер, застревая в перевитых высохшим хмелем столбах, волоча за собой тучи, из которых сыпались острые снежинки. Маленькая чувашская деревня, своими древними основателями спрятанная от зимних ветров в овраге, а точнее, в увале этой красивой земли, отправляла к небу благородный дым дубовых дров и сонное коровье тепло.

Соседка наконец обслужила всех приехавших, и теперь они возвращались на юг в маленьком автомобиле смешного цвета, выбираясь к трассе по изогнутым — не по-московски, а по-стамбульски — улицам деревни, кружась на перекрестке у ветряной мельницы, жерновое сердце которой остановилось в инфарктном молчании еще до войны с Финляндией. Осенние штормы доломали хрупкие лопасти. Старая собака бросилась вслед «Оке», и ветер долго носил ее лай по огородам, то там, то здесь роняя страшные бессмысленные звуки.

Мне нравился маленький мир, начинающийся у сожженного молнией дерева и продолжающийся дальше по дороге, вдоль искусного каскада из трех прудов, до старых ворот. Они отделяли деревню от ледяного космоса ночных полей с мертвыми ручьями на дне оврагов и ржавыми палками конского щавеля. Я не мог быть его наследником, этого мирка, принадлежащего древнему народу с непробиваемой сложностью языка и смирностью без смирения в характере, но был им принят и радовался тому.

— Раньше чуваши жили в деревне на протяжении семи поколений, а потом уходили на новое место, — говорил электрик с фермы, который занес нам ведерко яиц и бутылку молока. Ему дали немного денег и угостили самогоном.

— Зачем? — спросила теща.

— Жизнь кончалась. Вот сейчас как раз седьмое поколение, по-моему, доживает свое. Мы уже восьмое. Что дальше будет? Куда нам уходить?

— Этого никто не знает, — сказал тесть, — я, допустим, ушел на пенсию.

— Хĕрлĕ пуҫ знает, — сказала Лена, — а вообще, все давно ушли в интернет.

— Надо было все-таки нарисовать Мише точку на лбу, — сказала теща.

Миша с недоверием смотрел на нас из-за печки.

— Обе мои дочери уехали в Москву, — продолжал электрик, — может быть, там и находится то самое новое место.

— Вряд ли. В Москве могут сохранить себя только сами москвичи. Там даже татары теряют себя, а чуваши еще и православные. Еще легче раствориться, — сказал я.

Когда стемнело, я вышел его проводить. Снежные поля отражались в тусклом пасмурном небе, а небо, немногим ярче, отражалось в снегах. В ясные же ночи зимой бывает совсем темно.

— Что это за звук? — спросил я.

— Хĕрлĕ пуҫ гремит ведрами в коровнике, — сказал электрик.

— Нет, не это. Что это за шорох?

— Что?

— Как это… Маленький звук. Пĕчĕк звук.

— Юр. Снег.

Он заскрипел по снегу валенками, и железный шорох снежинок сразу пропал за этими резкими звуками. В темноте исчезала маленькая мужская фигура, чтобы окончательно скрыться за бело-синим домом под шапкой снега, таким же небольшим и таким