Закон моря - Виктор Федотов

    — Ах, Антоша, Антоша, парнишка ты мой дорогой! Как же быть теперь? Что делать?! — Суходолов, не замечая, обронил тяжёлый кусок медвежатины и, с трудом волоча непослушные ноги, побрел к костру.

    Чхеидзе молча оттолкнул Клинова с дороги и пошёл следом за мичманом.

    Похоронили Антона на крутом обрыве мыса Крестового. Долго стояли над свежей могилой, обложенной камнями, слушали каждый в себе общее горе, глядели, как ветер треплет ленточки Антоновой бескозырки, прижатой куском гранита к рыхлой земле. Стонал, надрывался внизу, у подножия мыса, океан, и далеко отсюда, с сорокаметровой высоты, виделся буйный простор, катящиеся лавины седогривых волн.

    — Да, надо и мне было идти с ним ночью, — задумчиво сказал боцман Кнып. — Будто чувствовал, что надо...

    Ему никто не ответил. Только Клинов украдкой поднял на него удивлённые виноватые глаза. И отвернулся, закрыв лицо рукавом бушлата. Плечи его вздрагивали. Он с трудом произнёс:

    — Ну что же вы молчите? Хоть что-нибудь скажите мне. Слышите? Не молчите только...

    — Что тебе сказать? Нечего сказать, — ответил Чхеидзе.

    — Пошли, — с тяжёлым сердцем произнёс Суходолов. И они гуськом стали спускаться с обрыва. Последним, ссутулившись и чуть приотстав, брёл Клинов.

    Почти неделю ещё держалась дурная погода. Шторм не унимался, ветер клубил, лохматил сизые облака, они низко стелились над землей, отсекая вершины сопок. В проходе в бухту, как в гигантском котле, клокотали волны, вздыбливаясь, с грохотом расшибаясь о скалы. В такую пору и думать не приходилось о помощи — ни с моря, ни с воздуха.

    Когда шторм наконец утих, «Баклан», изрядно потрёпанный, вышел из бухты Изменной. С приспущенным флагом проходил он мимо Крестового мыса. Мичман Суходолов, боцман Кнып и Клинов стояли на мостике, обнажив головы, и молча смотрели на крутой обрыв, где едва приметным бугорком поднималась Антонова могила.

    Многое довелось повидать и пережить мичману Суходолову за свою долгую службу на флоте. Особенно в годы войны, на Балтике. Навсегда запали в память самые первые, трагические дни Либавы, когда пришлось держать оборону, а потом прорываться из окружения. Сколько его боевых товарищей пало за те первые семь дней, не сосчитать, наверно. У него на глазах фашистские самолёты потопили транспорт, на борту которого находилось несколько сот раненых, женщин, детей. Уцелевшие плыли к берегу на брёвнах, досках — кто на чём, а самолёты безжалостно расстреливали их из пулеметов с бреющего полёта... Да и в последующие лихие годы немало людского горя довелось видеть Суходолову...

    Но то была война — великая, общая человеческая боль, и гибель людей не то чтобы была оправдана — нет, этого никогда нельзя оправдать, как нельзя к этому привыкнуть, — а была она горько неизбежна, неотвратима... А теперь-то! Теперь, когда такая мирная тишина кругом, сама мысль о гибели кажется неправдоподобной... «Ах, Антоша, Антоша! Жить бы тебе да жить. Не судьба, видать. Другого полёта судьба у тебя — полёта высокого и светлого...» Суходолов ни минуты не думал о себе, о том, что ему, командиру, придётся держать ответ по прибытии в базу. Конечно, придётся. Но разве можно думать об этом сейчас? Он чувствовал непоправимую вину свою, которую от сердца своего не мог, да и не сумел бы теперь, оттолкнуть. Наверное, можно было как-то предотвратить такой горький случай, но вот чего-то он не предусмотрел, за чем-то не уследил... И обжигала душу боль за Антона, за этого совсем ещё молоденького славного парня, годившегося ему в сыновья. И вместе; с болью этой в сердце жила гордость. Неслышно поднялся на мостик Чхеидзе, на минутку оставив свою машину.

    — Если бы не Антоша... — сказал было он и тут же умолк — перехватило дыхание, сорвал с головы бескозырку и застыл рядом.

    — Вот что, ребята, — помолчав, сказал Суходолов, — я так думаю: скоро мы должны вернуться сюда. На этом Антоновом мысу памятник надо поставить. Хоть и не бывает здесь людей, а надо...

    Более двадцати лет минуло с той поры. Давно уже «Баклан» ушёл на покой следом за своими близнецами «Арой» и «Гагарой». Мало кто помнит о нём теперь.

    Забылась, конечно, среди моряков и безобидная лукавая присказка, в которой говорилось об этих трёх утлых суденышках, А вот Антонов мыс не забылся. Хоть на мореходных картах он и обозначен Крестовым, сами моряки с тех пор упорно называют его Антоновым.

    Кто знает, придёт время, глядишь, и на картах утвердится это название...

    БОЙ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ...

    Глухой раскатистый гул шторма долетал из-за скалистых берегов и сюда, на причал, возле которого стоял промытый тёплым июльским дождём интуристский автобус. Напористый ветер гнал с моря седогривые волны, они пенились, клокотали в узкой горловине бухты, но сюда докатывались уже несколько обессилевшими, ухали, сшибались с бетонной стенкой причала, и солёные брызги ливнем опадали почти к самым скатам сверкающего свежим лаком автобуса. Шёл несильный затяжной дождь, небо наглухо затянуло, будто надвинулись сумерки, и на фоне беспросветной этой сумеречи маленький курортный городок казался ещё более белым — сочный мазок художника на монотонно-сером полотне.

    Из автобуса никто не решался выходить.

    «Неужели здесь? — рассеянно глядя по сторонам, пытаясь отыскать хоть какие-то приметы, подумал Сергеев. — Но ведь ни этих курортных корпусов, ни причала тогда и в помине не было...»

    Он почти не понимал, о чём говорит советским туристам симпатичная девушка-переводчица, сидящая в кресле рядом с водителем, только слышал её мягкий, воркующий голос с южным акцентом и всё смотрел на раскинувшийся по склону маленький городок, ничего не узнавая и ещё больше от этого волнуясь. Но эту-то узкую горловину, этот проход в бухту он, капитан второго ранга в отставке Сергеев, сразу узнал. Как только автобус миновал ущелье, вымахнул на простор и покатил открытым берегом — так сразу и узнал... Названия бухты он не помнил — память не удержала нерусское трудное слово. И даже не саму бухту Сергеев узнал, а именно этот проход, стиснутый, точно челюстями, невысокими скалистыми берегами. Только тогда в нём не волны клокотали, как сейчас. И встреча, конечно, была другой — это теперь им, советским туристам, все почести и уважение, а в тот день...

    «Да-да, эта бухта подковой, этот проход — всё так, но больше ничего не узнать, — почему-то с огорчением подумал Сергеев. — Что ж, сколько воды утекло с той поры...»

    А переводчица, извинившись за «негостеприимство» погоды, между тем говорила в микрофон своим милым голосом, указывая на бухту:

    — Вот здесь, товарищи, во время войны советские моряки высадили десант и освободили от фашистских захватчиков этот маленький курортный городок. Не правда ли, он так мил, что сейчас даже невозможно представить, что когда-то здесь, на его тихих улочках, шли бои.

    Туристы притихли, протирали слезящиеся от дождя окна, приникая к ним, с молчаливым любопытством разглядывая бухту, небольшой причал, у которого грузно раскачивало на волне приземистый силач буксир.

    — Они что же, прямо на эту пристань и высаживались? — спросила пожилая женщина в очках. В голосе её слышалось недоверие.

    — Да, именно здесь, — подтвердила переводчица. — В этом самом месте.

    Сергеев бросил на неё укоризненный взгляд, накинул плащ, попросил водителя открыть дверь и вышел из автобуса. Он стоял на причале и смотрел туда, в узкий проход, где кипели, ошибаясь, волны, и тот далёкий день на рассвете стал оживать, приближаться к нему...

    За скалами грохотал шторм, могучее дыхание его смешивалось в памяти с отдалённым десятилетиями гулом, и Сергеев стоял так несколько минут, прислушиваясь к этому грохоту и к этому несуществующему гулу, к самому себе прислушиваясь, к своему сердцу, которое тоже говорило ему сейчас о прошлом и настоящем, об этой очень отдалённой, но, несомненно, существующей между ними связи. Он стоял так несколько минут, совершенно забывшись, не думая, зачем он здесь, пока водитель нетерпеливо не засигналил ему.

    — Садитесь же! — крикнула переводчица, распахнув дверцу. — Вы насквозь промокнете.

    — Ничего, — ответил Сергеев. — Ничего, это хороший дождик.

    Он улыбнулся ей, и ему вдруг стало немножко обидно: сейчас автобус укатит с причала, а она так почти ничего и не рассказала туристам о десанте, лишь походя упомянула: «Во время войны советские моряки высадили...», не назвав при этом ни дня, ни даже года. Быть может, подумал он, это не входит в программу маршрута или переводчица на самом деле больше ничего не знает. Скорее всего, второе. Но Сергееву всё же стало обидно. Он хотел было сказать этой милой переводчице, что никакого причала тут не было и прыгать в воду приходилось метров за двадцать от берега — катера не могли подойти ближе из-за осадки. Но, глядя в её чистые, ещё по-настоящему не тронутые, жизнью глаза, он понял вдруг, что она, в сущности, совсем юное существо, родилась, должно быть, много позже войны и было бы несправедливо укорять её в том, что она чего-то, слава богу, не видела, не испытала на себе... Сергеев только подумал с лёгкой грустью: «Ничего, пускай, по её понятиям, десантники высаживались именно на этот причал. Откуда ей знать, что тогда его и в помине не было. Да и какая теперь разница?..» Он спросил только: