Предчувствие любви - Сергей Каширин

Предчувствие любви

Аннотация издательства: Небо — стихия смелых. Военная авиация воспитывает закаленных, крепких духом, мужественных людей. Еще недавно освоение реактивных сверхзвуковых самолетов было на грани фантастики. Теперь это повседневная действительность. Повесть С. Каширина «Предчувствие любви» о тех, кто летает на чудо-машинах, о том, как начинают молодые люди свой путь в небо, чем заполнены их боевые будни. Герои повести — наши современники: летчики, штурманы, техники, механики.

А все-таки она вертится!

Земля начала вращаться вокруг меня.

Это открытие я сделал давно, еще при первом своем старте в небо. Помню, как только моя окрыленная машина устремилась ввысь, наша крутобокая планета вздрогнула, качнулась и, набирая скорость, ринулась в невообразимое круговращение. Все так и мелькало по сторонам, все сливалось в сплошные разноцветные полосы.

Были потом еще более отчаянные полеты, была ни с чем не сравнимая акробатика в зоне высшего пилотажа, и всякий раз повторялось одно и то же. Оттуда, с большой высоты, земной шар казался огромным волчком. Он то и дело соскакивал со своей оси, неистово шарахался куда-то вбок, невесомо опрокидывался и на какой-то миг пропадал из поля зрения, чтобы тут же сигануть на новую орбиту. А я неизменно оказывался в центре всех орбит, и от восторга у меня сладко щемило в груди.

Во всю свою луженую глотку рокотал мотор. С дикой удалью свистел рассекаемый крыльями воздух. Весело, с неуемным молодым азартом выписывал пилотажные пируэты мой самолет, и уже как-то по-свойски озоровала земля.

Не только там, вверху, но и на аэродроме, когда я выходил из кабины, меня слегка покачивало и горизонт плыл перед моими глазами. Так бывало, пожалуй, лишь в детстве, когда меня, осоловелого, снимали с качелей.

Постепенно головокружение прекращалось. Облака, деревья, дома — все водворялось на свои прежние места, все обретало привычную неподвижность и оставалось незыблемым до очередного полета.

Рассказать о своих ощущениях я не решался. А если это было только у меня? Засмеют ведь…

И вдруг совершенно неожиданно мной, овладела небывалая самоуверенность. Это случилось вскоре после выпуска из училища, когда я получил диплом военного летчика. Точнее — в тот день, когда перед строем нашей курсантской эскадрильи был оглашен приказ, коим мне присваивалось офицерское звание — лейтенант.

Взрывная волна радости подняла меня выше седьмого неба. Какие дали распахнулись передо мной, какие перспективы — дух захватило!..

Вот тут земля дернулась и пошла, пошла, из-под моих ног. Меня качнуло. Нарушив торжественность момента, я нечаянно толкнул плечом соседа по шеренге.

Глянул: кого? А это — Пономарь! Вообще-то, если полностью, то Пономарев, Валентин Пономарев. Веселый парень, свойский. Но язва та еще. Не язык — жало. Словом, Пономарь. А чего это он оказался возле меня — левофлангового? Ведь обычно красовался чуть ли не на самом правом.

Ах, да, училище закончено: можно позволить себе хотя бы какую-то маленькую вольность. Вот многие и заняли не свои места, лишь бы формально обозначить строй.

А с Пономарем лучше не связываться. Ну вот, так и есть. Сильно ли я задел его — чуть коснулся, а он уже взял меня на мушку. Сощурил свои хитрющие глаза и выразительно щелкнул себя пальцем по горлу:

— Уже хватил? Да?

Ему дай только повод — разведет турусы. Поэтому я промолчал.

Слева рядом со мной стоял Зуб. Вообще-то, если полностью, то Зубарев, Николай Зубарев. А попросту — Зуб. Наивняк жуткий. Любую чушь сморозь — поверит! Вот и сейчас Вальке поверил и не то с упреком, не то с сожалением обронил: «Эх ты!..» — да еще и за локоть поддержал, точно я и в самом деле с трудом держался на ногах.

Всех, кому присваивалось офицерское звание, командир вызывал поименно. Они выходили вперед, гордо вскинув голову и печатая шаг. Я тоже рубанул строевым, словно на параде, но… споткнулся. А чтобы не грохнуться, не растянуться на виду у всего строя, подпрыгнул и сбалансировал руками. И сразу же ритуальную тишину, точно орудийный залп, потряс взрыв хохота. Настигая меня, осколками полетели реплики:

— На радостях в пляс пошел!

— Вспрыснуть успел…

— Ловкач!..

Давно ли под строгим взглядом командира все замирали, вытянув руки по швам, как под гипнозом, а отныне — сами с усами. Так что знай наших! Летчики, дескать, соблюдают дисциплину строя только в воздухе. А на земле для нас шагистика постольку-поскольку.

И пошло: шум, смех. Подумаешь, оступился человек на ровном месте. Никто от такого не застрахован. А вот поди ж ты…

— Да бросьте, он просто чудит.

— Ага. Как Суворов на дворцовом паркете… Командир и стоявшие рядом с ним инструкторы, поздравляя меня, не без подозрения заглядывали мне в глаза: уж не под мухой ли? Не нарушил ли авиационный сухой закон?

Я сделал четкий поворот кругом и нарочито чеканно промаршировал к своему месту. А стоя уже в строю, неожиданно для себя громко сказал:

— А все-таки она вертится!

И опять грянул смех. А Пономарь тут как тут:

— Вокруг тебя? Ясно. Головокружение от успехов.

— Товарищи офицеры! Раз-говор-рчики! Команды «вольно» не было…

Торжественное построение близилось к концу. Сменяя друг друга, к нам с теплыми напутственными речами обращались наши инструкторы. Если верить им, то мы, нынешние выпускники, были самыми способными, самыми настойчивыми, самыми достойными, чуть ли не выдающимися. Как будто это совсем не они в недавнем прошлом чехвостили нас и за ошибки в полетах, и за мелкие земные грехи.

«А все-таки она вертится!» — упрямо повторил я, но уже про себя.

Я часто вспоминал Галилея. Вспоминал, когда было трудно. Вспоминал, когда одолевали сомнения. Вспоминал, когда положение казалось безвыходным.

Именно его вещие слова машинально сорвались с языка, А как иначе можно было выразить мое теперешнее душевное состояние? Голова у меня действительно шла кругом.

А как только нам была подана команда разойтись, Валька обнял меня за плечи и фальшиво заблажил:

Коперник целый век трудился, Чтоб доказать земли вращенье…

Я не любил эти игривые куплеты и не терпел телячьих нежностей. И чего, орясина долговязая, пристает. Рад, что длиннее меня. Сграбастал — моя голова у него под мышкой — и орет.

— Валюта, — ласково попросил я, — убери грабли. Ух, как он зыркнул! Валя — имя девичье, а он — Валентин. Пономарь — это тоже по-свойски, но Валя и уж тем более Валюта — извините, он не девица. Небрежно меня оттолкнув, Валька куда-то заспешил.

Плац быстро пустел. Возле меня остался один Зуб. Он с каким-то странным напряжением смотрел мне в глаза. К вдруг осторожно спросил:

— Послушай, а ты… А у тебя раньше не было такого?

— Какого — такого? — не понял я.

— Ну, этого, — Николай выразительно посверлил пальцем у своего виска.

В нашей курсантской эскадрилье шутки и подначки были в ходу, и безобидные, и грубоватые — всякие, по любому поводу. Обижаться на остроумие товарищей считалось дурным тоном. Но сейчас я оторопел. Что такое? Кто подкусывает — Зуб! Да от него иногда за весь день лишнего слова не услышишь. А тут на тебе!..

— Знаешь что? — взвился я, — иди-ка ты… Ты что мутоту разводишь? Хочешь, чтоб меня из-за твоего трепа на баранье кресло повели?

Бараньим с чьей-то легкой руки в авиации прозвали вращающееся медицинское кресло. На этой вертушке врачи проверяют у летчиков чувство равновесия. Посадят, раскрутят, потом резко остановят и пальцем перед твоим носом туда-сюда, туда-сюда: смотри вправо, смотри влево, смотри вверх. А ты сидишь осоловелый, действительно как баран, — собственные глаза не слушаются. Ужасно дурацкое состояние.

— Вот и не жди, пока поведут, сам сходи, — посоветовал Николай.

— Да на кой черт оно мне нужно?! — окончательно рассердился я.

— Брось, проверишься — самому же спокойнее будет.

— Колька, иди в болото! — Зубарев пожал плечами. Гляди, мол, дело твое.

Махнув рукой, я поспешил уйти.

Построение для зачитки приказа проходило на строевом плацу, окруженном еще густыми, но уже пожухлыми кустами акации. Мне хотелось побыть одному. Я приотстал от товарищей, свернул с дорожки и побрел вдоль этой декоративной заросли.

Рядом находился стадион. Он был так огромен, что не у каждого курсанта-первогодка хватало сил обежать этот необозримый пустырь по кругу. Впрочем, спустя год все бегали и пять, и десять кругов подряд. И хоть бы хны.

А как же иначе? Летчик прежде всего спортсмен.

Справа, неподалеку от стадиона, высились белокаменные казармы. За ними были видны многоэтажные здания учебного центра, или, как мы его называли, учебно-летного отдела, а сокращенно — УЛО. Еще чуть дальше, напоминая чем-то старинный особняк, стояло в окружении тополей и берез строение штаба. На его выкрашенном в зеленый цвет фасаде уже издали можно было прочесть лозунг: «СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РОССИЯ ДОЛЖНА ИМЕТЬ СВОЙ ВОЗДУШНЫЙ ФЛОТ!» Слова этого ленинского завета, насколько мне известно, были выложены здесь из красного огнеупорного кирпича еще при основании училища. А у парадного входа по обеим сторонам, как часовые на вечном посту, бессменно и сурово стояли две черныа авиационные бомбы. Огромные, каждая высотой в полтора человеческих роста и весом в пять тонн.