Предчувствие любви - Сергей Каширин

Здорово он сказал. Весомо. Мы даже заволновались. У Зубарева заблестели глаза. А Пономарев резко вскинул голову. Его мягкие русые волосы отлетели назад, он пригладил их пятерней и задорно продекламировал:

Тамбов на карте генеральной Кружком означен не всегда.

— Вас надо будет в художественную самодеятельность записать, — засмеялся Рябков. — Вот представлю начальству, сразу и подскажу. Да впрочем, пора двигать к штабу. — Отвернув обшлаг, дежурный посмотрел на часы и кивнул: — Собирайтесь.

Шапку в охапку — и мы готовы, но пришлось поджидать Шатохина. Широкий в кости, грузноватый для своих двадцати лет, Лева был неповоротлив и медлителен.

— А я… это самое… Тут мне одна фраза вспомнилась. — Он пыхтел, натягивая шинель, и делал вид, что не торопится, поскольку занят разговором. — Какая? Да вы должны знать. Говорят, лучше служить на северном берегу Черного моря, чем на южном берегу Белого.

У Левы — он не скрывал этого — был всегда с собой изящный, в красивой обложке блокнот. Там, на первой странице, красовалось заглавие: «Свои мысли». Очевидно, туда был внесен и этот «афоризм».

— Сам придумал? — с подковыркой спросил Пономарев.

— А хотя бы и сам, ну так что? — вызывающе зыркнул на него Шатохин и вдруг умолк. Снаружи кто-то со стуком сильным толчком открыл дверь и по-медвежьи валко шагнул через порог. Мы взглянули на вошедшего и обрадованно заулыбались. Перед нами стоял тот добродушный «купец» — толстяк капитан, который не советовал нам ехать в Крымду. Мохноногий — в рыжих собачьих унтах, в теплых, с накладными карманами, брюках, в меховой куртке с большим цигейковым воротником и в шапке-ушанке, он выглядел настоящим полярником.

— Здравия желаю, товарищ майор! — козырнул старший техник-лейтенант. — Мы к вам собираемся, а вы уже здесь…

Вот те раз! Может, это вовсе и не тот капитан, а совсем другой человек? Да нет же, он это, он! Просто повышен в звании. Как-никак со времени его приезда в училище прошло уже почти три месяца. Мы стали лейтенантами, а он — майором. Только еще больше потолстел. Судя по внешности, ни за что не подумаешь, что он — военный летчик. Вон какой увалень — топтыгин! И лицо полное, как бы одутловатое, со здоровым, проступающим сквозь загар, румянцем во всю щеку.

— Здравствуй, — поздоровался майор с дежурным по части. — Здравствуйте, товарищи! — повернулся к нам. — Представляюсь — Филатов. Иван Петрович Филатов, — добавил он и подчеркнул: — Командир эскадрильи. Рад вас видеть в наших краях, как говорится, с приездом. Что, удивлены? — в его глазах теплилась усмешка. — Разве не догадывались, что будете служить в моем подчинении? Ну, ну, не удивляйтесь, мир тесен. Особенно авиационный…

Обескураженные неожиданной встречей, мы отвечали неуверенно, смущенно. А комэск весело балагурил и пожимал нам руки, окидывая каждого приветливым, добрым взглядом.

— Итак, ребятки, за мной — арш! — скомандовал он. — Сначала покажу отведенные вам апартаменты, а потом — на кормежку.

Выходя, Филатов заметил, что у Зубарева в одной руке футляр с баяном, а в другой — чемодан и ловко перехватил у него ручку:

— Давай-ка, братец, подсоблю. Музыку сам неси, а чемоданчик доверь мне.

— Да что вы, товарищ майор! Я сам, — запротестовал Николай.

— А я не за так, — шутливо отозвался комэск. — По весу чую — книги. За услуги дадите почитать. Или домашние пряники? Тоже не откажусь…

Его простота помогла нам побороть смущение. Он угадал: чемодан Зубарева был действительно набит книгами, и Николай польщенно улыбнулся.

— Почитать есть кое-что. Надеюсь, вам понравится.

Майор быстро шагал по припорошенной снегом дорожке. Мы еле поспевали за ним. Грузен, даже вроде бы мешковат, а на ногу легок. Лишь Пономарев не отставал от него и все что-то порывался сказать, то с разгона наступая Филатову на пятки, то бесцеремонно обгоняя его и заглядывая в глаза. Вести себя со старшим по званию ему, конечно, следовало бы более осмотрительно, но такая уж у него мальчишеская привычка: с кем бы ни шел — норовит забежать вперед. Утренняя дымка постепенно редела, небо мало-помалу прояснялось. На склонах сопок, на крышах домов, на огромных валунах мягко белел свежевыпавший пушистый снежок. Пощипывая щеки, приятно бодрил крепкий морозец. Стало отчего-то необычайно легко и радостно.

— Красиво у нас? — спросил Филатов, остановившись на повороте, откуда хорошо был виден рассыпанный по склону сопки военный городок.

Пономарев, соглашаясь, кивнул головой и тут же задал майору вопрос, который, что называется, вертелся на языке и у меня.

— Товарищ командир, — солидно начал он и замялся, подбирая слова: — А почему вы… ну, так говорили тогда, в училище?

— Что вы имеете в виду? — пытливо взглянул на него комэск.

— Да насчет того, чтоб сюда не ехать, — вынужден был прямо сказать Валентин.

— А-а, — лукаво усмехнулся Филатов. — Да просто правды от вас не скрывал. Чтобы не приезжали те, у кого нервишки шалят. А то иной романтик, не прослужив здесь и года, начинает засыпать начальство рапортами о переводе в более подходящий климат. Но вы-то, полагаю, не из таких. Зря, что ли, о вас уже в газетах пишут?!

Майор засмеялся, а нам все равно было приятно узнать, что он читал статью о нашем решении. Каждый из нас готов был еще и еще раз подтвердить, что мы добивались направления именно сюда и драпать отсюда не собираемся. Наша мечта — служить здесь, только здесь и больше нигде.

Валентин так и заявил. И еще на всякий случай с хитринкой добавил:

— Лишь бы скорее начать летать!

Как хотелось получить обнадеживающий ответ: на днях. А еще лучше — твердый: завтра! Но комэск не отозвался. Может, не уловил в словах Валентина вопросительной интонации? Или не расслышал?

Под ногами слишком громко скрипел снег…

Нашими апартаментами оказалась небольшая комната в длинном одноэтажном здании с террасой и скамеечками у входа.

— Стиль — «баракко», — определил Пономарев.

— И это летная гостиница! — покачал головой Шатохин. — Уж лучше бы в клубе остаться.

— А вы что, рассчитывали на отдельные номера? — поддразнил Зубарев. — Тогда пишите рапорт о переводе. Аргумент будет веским: «Требуем люксы!..»

— Ничего, товарищи летчики, — улыбнулся Филатов. — Пока поживете здесь, а там посмотрим. Кто женится, — он взглянул на Валентина, будто заранее знал, кто женится первым, — квартиру получит. А для холостяков скоро новая гостиница будет — весной строить начнем. И вообще через несколько лет наш военный городок не узнаешь.

Нам нравилось, что командир с подчеркнутым уважением называет нас летчиками. Нравились его добрые глаза, спокойный голос, мягкая, чуть ироническая усмешка. Он говорил, и легче становилось на душе, и не такой уж казенной выглядела скромная мебель, и даже сама Крымда не казалась столь угрюмой, как при первом взгляде на нее.

В дверь постучали. Вошел запыхавшийся Рябков.

— Товарищ майор! Вас срочно вызывают в штаб. Я на машине…

Дежурный по части был явно чем-то взволнован. Что ж, служба есть служба. И все-таки командир, прежде чем уйти, снова повернулся к нам:

— Столовую видели, шагайте туда сами. После завтрака — ко мне.

Они ушли, а мы начали устраиваться в нашей — теперь уже по-настоящему нашей! — комнате.

Зубарев сразу же облюбовал правый угол около окна. Над кроватью он повесил портрет Чкалова, на тумбочку, застеленную белой салфеткой, положил стопку книг, поставил фотографию отца в самодельной плексигласовой рамочке. Отец был в довоенной гимнастерке с двумя «кубарями» на отложном воротнике. Николай очень дорожил этим, единственным у него, снимком.

Шатохин долго осматривался, недовольно сопел к вздыхал. Потом вдруг сердито ткнул кулаком в одеяло, пробуя, мягка ли постель, и пренебрежительно скривил губы.

Бросив на него насмешливый взгляд, Валентин задом прыгнул на койку, поерзал на пружинящей сетке и подмигнул:

— Перина! Можно приглашать любую принцессу.

И тут же вскочил, забегал от стены к стене по узкому проходу, как бы измеряя свободное пространство шагами.

Неуемный! Ему и минуты не усидеть на месте — вечно надо куда-то спешить, мчаться, что-то предпринимать. И походка у него стремительная, размашистая, будто он не ходит, а летает, разрезая воздух своим гибким, упругим телом.

— Сколько можно ковыряться? А ну… Валентин не договорил. За окном внезапно возник какой-то протяжный, отвратительно ноющий вой. Набирая силу, он становился все более нестерпимо пронзительным. Что такое? Сирена?

В гостинице, как холостые выстрелы, захлопали двери, послышался гулкий топот множества ног.

— Что случилось? — Пономарев выглянул в коридор.

— Тревога! — отвечали ему. — Боевая тревога! Тревоги, чаще всего ночью, бывали и в училище.