Жемчужины детства - Вера Гиссинг

в контору; возобновились воскресные визиты к бабушке и дедушке. Мне снова разрешили играть на улице и вернуться ко всем моим старым занятиям. Лишь вечное беспокойство на мамином лице постоянно напоминало, что все не так, как должно быть.

Над нами нависла угроза войны, а вся Европа полнилась слухами. Но отец был настроен оптимистично. Ему казалось, что война начнется, но союзники победят и все закончится очень быстро. А может, войны и вовсе получится избежать. Что до преследования евреев, нас нацисты пока не трогали.

– С какой стати им нас трогать? – спрашивал он. – Мы же христиане! Надеюсь, все это буря в стакане воды.

Мама предлагала уехать за границу, в безопасное место, но отец не желал бросать свой процветающий бизнес и привычный образ жизни. А о случившемся с комендантом предпочел забыть.

– Нам просто не повезло, что к нам в дом заявился этот ублюдок, – сказал он.

Мама больше не предлагала уехать. Да и ей, должно быть, не хотелось оставлять слепую мать и отца, который тоже почти превратился в инвалида.

– Как Берта справится без моей помощи? – однажды сказала она и с тех пор перестала думать об отъезде.

Зато она думала о другом.

Через несколько недель она внезапно нас огорошила. Мы вчетвером сидели за столом и ужинали, но мама не притронулась к тарелке. Внезапно она отодвинула тарелку в сторону, взглянула на отца и произнесла:

– Я сегодня узнала, что Еву и Веру можно отправить в Англию.

Повисла гробовая тишина. Шокированный отец в удивлении уставился на мать. В его глазах читалось недоумение, он молча просил ее продолжать.

– Пару недель назад в Праге я разговаривала со своим братом Густавом, – призналась она. – В Англии есть организация, которая помогает детям чехословацких евреев уехать из Чехословакии и временно определяет их в английские семьи. Он дал мне адрес конторы в Праге. Густав зарегистрировал Томми и Гонзу, а я пошла и записала Еву и Веру… и их выбрали. Поезд отправляется в конце июля.

Отец по-прежнему молчал, но как-то разом постарел и осунулся. Он закрыл лицо руками, пока мы молча ждали. Затем поднял голову, улыбнулся сквозь слезы, вздохнул и произнес:

– Хорошо, пусть едут.

Это решение спасло нам жизни, но тогда я чувствовала лишь волнение при мысли о предстоящем путешествии, смешанное с довольно сильной тревогой.

Дату отъезда потом перенесли на конец июня, и дом охватили лихорадочные сборы. Я собрала свои самые ценные вещи: блокнот с автографами, куда родные и друзья записали свои послания, любимую куклу, лучшие книги, маленький чехословацкий флаг, марионетку, которую подарила мне учительница, и альбом с фотографиями.

Мама решила, что мы должны поехать в Англию нарядными: она повела нас по магазинам в Праге и загрузила работой местных портних. Нам разрешили взять по одному чемодану, и эти чемоданы доверху забили красивой новой одеждой, хотя мы росли и та вскоре должна была стать нам мала. Отец повторял: «Вернетесь, не пройдет и года, вот увидите!» Мама тоже пыталась в это верить. Только эта надежда придавала им сил не отступиться от решения отослать нас прочь.

Мы все цеплялись за эту надежду. Если бы кто-то из нас признавался даже про себя, что разлука может быть долгой и есть вероятность, что мы никогда не увидимся, мы вряд ли смогли бы расстаться.

Я донимала маму вопросами:

– А к кому мы поедем? А как нас с Евой выбрали?

Мама отвечала расплывчато.

– Я отнесла ваши фотографии в маленькую контору Британского комитета по делам беженцев в Праге. Видела бы ты очереди! Я стояла несколько часов. Ты даже не представляешь, сколько родителей хотят отправить своих детей в Англию. Мне дали заполнить бланки, и я подробно написала все про вас и ваши увлечения. Затем бланки отправили в Лондон. Людям, которые вас выбрали, видимо, понравилось описание. Я ничего о них не знаю, но наверняка они хорошие и заботливые, раз захотели помочь. Я знаю, что Ева будет жить у одной дамы в Дорсете, а ты, Вера, поедешь в семью из Ливерпуля. Остальное вы скоро узнаете сами.

Были те, кто считал маму бессердечной и жестокой из-за того, что она отправляла нас в чужую страну к чужим людям, говорившим на языке, которого мы совсем не понимали. Особенно неумолима в своей критике была мать Йирки: она не понимала маминых внутренних терзаний и обвиняла ее в том, что та ведет себя, как злая мачеха. Но если бы эта женщина могла заглянуть в будущее, она бы упала на колени и стала бы молить маму простить ее за резкие слова, благословляя ее щедрое, полное сострадания сердце. Меньше чем через год мать Йирки умерла от смертельной болезни, а ее мужа арестовали и застрелили гестаповцы. После этого мама взяла Йирку и его младшего брата к себе, любила их и заботилась о них, как о собственных детях.

* * *

Я попрощалась со школой, директором, учительницей и большинством своих одноклассников. Я уезжала из дома с сильным волнением и ощущением собственной важности. Насколько я знала, никто из нашего городка никогда не был в Англии, что делало меня своего рода знаменитостью. К тому же я не сомневалась, что скоро вернусь.

В последний вечер несколько близких друзей пришли пожелать мне безопасной дороги и скорого возвращения. Мама решила, что за это стоит выпить, и принесла бутылку малаги[2]. Сколько я себя помню, в мамином кабинете всегда стояла бутылка малаги. По праздникам или во время болезни мне разрешали выпить капельку: считалось, что вино обладает целебными свойствами. Оно было сладким, густым, с ореховыми привкусом и настолько вкусным, что я часто притворялась больной, лишь чтобы его попробовать.

Все ушли, и осталась одна лишь Марта.

– Приходи играть с кошкой, – произнесла я скорее приказным, чем вежливым тоном. – Без меня ей будет грустно. И пожалуйста, не позволь утопить котят! – Моя кошка снова была беременна, и Марта пообещала, что устроит всех котят в хорошие руки. – Маме будет очень одиноко, – добавила я, и Марта пообещала заходить каждый день. И заходила, храня верность своему слову даже тогда, когда евреям и христианам запретили общаться. Она продолжала приходить, даже когда мама стала просить ее не делать этого, опасаясь за ее безопасность. Но Марта дала слово, поэтому упрямо и храбро продолжала навещать ее каждый день.

Мы пошли в конюшню. Ване тоже вскоре предстояло покинуть наш дом: немцы забрали его для нужд армии. Я обняла его за шею и зарылась лицом в его гриву, поцеловала его в нос и отдала ему последние несколько кусков сахара. Его тоже ждало неизвестное будущее. Возможно, мы не увидимся больше никогда.

Вечером папа подарил мне красивую книгу