Итальянец - Артуро Перес-Реверте

годится, а выбрасывать пленку в окошко значит подставиться, если другая машина едет следом. Что до кожаных сидений, они так плотно пригнаны друг к другу, что нет ни малейшей щели. В отчаянии левой рукой Елена ощупывает щель между сиденьем и спинкой. Если сильно нажать на стык, можно просунуть пальцы в щель. Времени больше нет. Елена достает из кармана кассету и запихивает ее в эту щель, заталкивает поглубже, чтобы вообще не было видно.

Такси останавливается. Елена расплачивается с водителем, выходит из машины и направляется к пропускному пункту таможни, стараясь ступать твердо, хотя ноги ее почти не держат. Надеюсь, нервно думает она, я не грохнусь в обморок, как последняя дура. Кровь в висках стучит так сильно, что, кажется, слышно всем – и вооруженным охранникам, и полицейским, которые стоят у решетки. Чтобы перевести дух и потянуть время, Елена останавливается и делает вид, будто ищет в сумке пропуск, а потом снова идет вперед. У нее так пересохло во рту, что от языка, наверное, можно зажечь спичку.

Границу переходят еще несколько человек – никто не обращает внимания. Мотоциклист что-то говорит полицейским, те смотрят на Елену, и ее опасения превращаются в уверенность. Совершенно ясно, что они ждут ее, а пути к отступлению нет. Назад не вернешься. По ту сторону, в десяти шагах от решетки, которая так близко и так далеко, стоят испанские гвардейцы; но даже если закричать «на помощь», они ее не спасут. Она на территории Британии. Секунду она прикидывает, нельзя ли броситься бегом и скрыться под их защитой, но тут же понимает, что перескочить границу не сможет. И что хуже всего, потеряет возможность прикинуться ни в чем не виноватой.

Она затаивает дыхание и идет вперед. Уже ничего не изменить. Шаг, другой, третий. И когда она уже у самой решетки рядом с таможенниками, за спиной раздается автомобильный гудок, хлопают дверцы машины и шуршат шаги по гравию. Мужской голос, спокойный и вежливый, обращается к ней по-испански:

– Сеньора, будьте добры. Пройдемте с нами?.. Простая формальность.

Любой женщине в участке становится не по себе, думает Гарри Кампелло. Наглядевшись на задержанных и будучи полицейским до мозга костей, он старается поступать так, чтобы им было максимально неудобно. Должность делает его жестоким, однако остаются отголоски и атавизмы, которые мешают эффективному проведению операций. Может, виновато католическое, как у него, воспитание; все эти дурные привычки, семейные и общественные. Кто его знает. Так или иначе, нелегко отделаться от них и сконцентрироваться на практической сути вещей: на подозрении в сообщничестве с врагом и саботаже. Если его доказать, оно становится главным преступлением военного времени и предполагает приговор, виселицу и отправку к ангелам на небеса. Проблема в том, что нет неоспоримых улик, и начальник Гибралтарского отдела службы безопасности это прекрасно знает. Есть только предположения, кое-какие признаки, но до сих пор ничего конкретного. А ведь так хочется. В другое время он бы сохранял терпение, сплетая сети из точных данных и неопровержимых доказательств. Но сейчас времена стремительные, и один день, а то и несколько часов могут оказаться решающими. Одна ошибка или недосмотр могут нанести огромный вред или стоить кому-то жизни. И Гарри Кампелло, как никто другой, настроен действовать на опережение. Выявлять угрозы – и нейтрализовать.

– Что она делает? – спрашивает он у Ассана Писарро.

– Ничего, комиссар. Сидит не шевелясь и смотрит в стену.

– Спокойная?

– На вид да. Протестовала немного вначале, когда мы ее задерживали. Сейчас устала и молчит… Мы отобрали у нее сигареты и не даем воды.

– А Бейтман и Гамбаро?

– Как вы приказали. Периодически входят к ней, угрожают, грубо оскорбляют и уходят… Вы не хотите, чтоб они ее немного потрепали?

– И в мыслях нет.

Помощник почесывает шрам на брови над выбитым глазом.

– На этот раз ростбиф, я вижу, мало прожарен, комиссар. Если бы вы позволили…

– Ни одного волоса с ее головы чтобы не упало, – прерывает его Кампелло. – Я достаточно ясно выразился. Бейтман – животное. Нельзя, чтоб эти двое пускали кулаки в ход без разбору.

– Но если она…

– В том-то и проблема, парень. У нас на нее ничего нет. Ничего, чтобы применять к ней усиленные меры. Только подозрение и один телефонный звонок в Ла-Линеа, по номеру, который нам не удалось определить. Она говорила о чьем-то отце и двоюродных сестрах, надо ж такое представить.

– И о почтовой открытке, которую бросит в ящик.

Кампелло бессильно разводит руками:

– А есть еще что-нибудь на нее?

– Нет, – подтверждает Ассан.

– То-то и оно.

– У нее был фотоаппарат.

– С неиспользованной пленкой и никакой другой кассеты… Такси обыскали?

– Там ничего нет. И таксист говорит, что ничего подозрительного не заметил.

– Продолжайте искать; как угодно, но ищите.

– Понятно.

Кампелло встает и идет к окну. Военный конвой проезжает мимо Трафальгарского кладбища и поднимается по склону Пеньона. Чайка садится на карниз и с любопытством смотрит на комиссара. Тот стучит ногтем по стеклу перед ее клювом, и птица улетает.

– У нас только и есть, что один дым и ничего больше, ясно тебе?.. Подозрения и дым. Нюх мне подсказывает, что Елена Арбуэс не так уж невинна, как хочет показать; но это всего лишь нюх. Мы не можем применять к ней силу только потому, что кто-то что-то унюхал. Либо мы что-то вытащим из нее по-хорошему – ну, или притворимся, что по-хорошему, – либо придется ее отпустить. Без доказательств дело не сделаешь. А часы-то тикают.

Он горько вздыхает и сверяется с часами. Приходится признать, что все слишком затянулось. А он сидит тут, отпугивает чаек. В нем уже закипает гнев.

– Я сам с ней поговорю… Если ее можно уломать, то у нас уже все получится. Если же она не слабого характера, мы возьмем, да и забудем про все это. – Он ненадолго задумывается. – Через пару минут принеси-ка чашку какао или кофе. Что-нибудь попить.

– Для вас?

– Для нее. И скажи Гамбаро и Бейтману, чтоб оставили ее в покое и не упирались рогом. А то испортят мне всю охоту.

– Как прикажете.