Любовь и другие диссонансы - Януш Вишневский

— Я буду поздно, — сказал он громко, — или даже не приеду совсем… в зависимости от того, как пойдут дела с новым проектом. Так что в лучшем случае — поздно.

— Хорошо, — улыбнулась Анна.

— Что тут хорошего?! — крикнул Сергей. — Пашу, как ломовая лошадь, а она — «хорошо»! Да у меня выходных уже полгода не было!

И вышел, хлопнув дверью.

— А мне хорошо, — тихо повторила Анна.

Она взяла плащ и маленькую белую сумку, обула красные полусапожки к белому платью в алый горошек. Машина радостно приветствовала ее знакомым сигналом, Анна удобно устроилась за рулем и тронула с места. С удивлением отмечала сердитые, недовольные лица прохожих, поджатые губы, нахмуренные лбы.

— Люди, очнитесь! — произнесла вслух. — Ведь стоит весна!

Ей было искренне жаль Сергея. Он не чувствовал запахов весны, всех этих переливов, ярких всплесков цвета. Не испытывал всепоглощающего желания, изменившего вмиг ее судьбу.

И пусть она по-прежнему готовит ему овсянку и заваривает чай. Это лишь внешнее, которое скоро изменится под влиянием внутреннего. Нужный фрагмент пазла найден и вот-вот ляжет на свое место в картинке.

Она ждала наступления понедельника и не могла смириться с тем, что время ползет так медленно. Ее охватили нежность, возбуждение, нетерпение, неуверенность и напряжение. Всё сразу. Она чувствовала себя как девушка-подросток перед встречей с парнем, в которого безумно влюблена, но не уверена, что он ей хоть немного симпатизирует. Анне хотелось снова стать юной. Отсюда и девичье платье в горошек, и коса с лентой, и цветочный запах духов, какой она слышала от девочек-подростков на улице, в магазинах, в метро. Ей хотелось заново испытать то, что она когда-то чувствовала перед первым свиданием с Сергеем…

Хуже всего была неуверенность. Анна боялась, что Струна зайдет в архив, получит от Маши список и уйдет. Но не может же она ждать его вместе с Машей или словно случайно оказаться внизу, когда он будет этот список получать. Она не хотела показывать, как сильно хочет с ним встретиться. Но боялась даже думать о том, что из-за ее болезненного самолюбия встреча может не состояться. Потому и придумала историю с подписанием документа. Маша очень удивилась, но быстро сообразила, что к чему.

Оставив дверь кабинета приоткрытой, Анна села за стол и стала ждать. Она слышала, как он разговаривал с Машей. Потом раздались шаги по лестнице. Щеки вспыхнули, она ощутила волнение, подобное тому, какое испытывает актер перед выходом на сцену: во рту пересохло, пальцы дрожали.

Когда он вошел и закрыл за собой дверь, она перевела дыхание. Он смотрел на нее именно так, как она себе это представляла. Она подошла и заговорила. А он поцеловал ее волосы и прикоснулся губами ко лбу. Она вся дрожала, не знала, что делать с руками, дыхание участилось, а он прерывистым голосом шептал ей нежные слова. В какой-то момент Анна поняла, что ситуация становится непредсказуемой, и это надо прекратить. Она заставила себя отстраниться, подошла к компьютеру и распечатала документ. Они спустились вниз. Анна предупредила Машу, что, вероятно, не вернется сегодня в архив. Маша понимающе подмигнула и обещала передать это начальству.

Они вышли на улицу, прошли мимо ее машины. Какое-то время шли, не говоря друг другу ни слова. Когда перед ними выросла станция метро, Анна сказала:

— Сейчас мы пойдем в церковь.

— А почему вы хотите отвести меня туда? — спросил он.

— Не знаю, — Анна остановилась. — Хотя… Обычно люди идут туда, когда им очень хорошо или очень плохо. Когда вы рядом, мне хорошо. Хотя, наверное, я зря вам об этом рассказываю. Это как-то нескромно, словно письмо Татьяны… И мужчины…

— Позвольте мне самому решать за мужчин. — Струна крепко сжал ее руку. — Это старинная церковь?

— Да. Она построена в 1696 году. В честь Покрова Пресвятой Богородицы. У нас очень много храмов, посвященных этому празднику, когда Богородица распростерла свой омофор над молящимися в храме. Это было в Константинополе, очень давно. И праздник этот у нас празднуют с двенадцатого века, со времен Андрея Боголюбского.

Они спустились в тоннель, где пахло плененным ветром и горячим металлом. Тут же подъехал поезд. Они встали в конце вагона. Ощутив близость Струны, Анна прикрыла глаза.

Он обеспокоенно спросил:

— Вам плохо?

— Нет, мне хорошо, — ответила она одними губами. — Я пока расскажу немного историю храма. Он стоит у подножия холма, где примерно в четырнадцатом веке стоял Покровский Лыщиков монастырь. Там постригся в монахи родной брат особо почитаемого у русского святого Сергия Радонежского.

— Я читал о Сергии Радонежском, но не знал, что у него был брат, — признался Струна.

— Потом монастырь был упразднен, из-за строительства Земляного города, оборонительной линии с бревенчатыми стенами. Часть холма была срыта, но церковь здесь все же поставили. Вначале деревянную, а в конце семнадцатого века — каменную. В основании нынешнего храма находится тот, прежний… Приготовьтесь, нам выходить.

Анна подняла глаза и встретилась с ним взглядом. И пусть они не прикасались друг к другу — не держались за руки, не задевали бедрами на ходу, их словно пронзило током. Анна прижала ладони к пылающим щекам и еле слышно проговорила:

— Здесь недалеко. Я вам пока еще немного расскажу об этом храме. Он сильно пострадал в 1812 году, при французах. Обгорел, был разграблен. Но через два года его отреставрировали и заново освятили. И с тех пор его никогда не закрывали. Все это время изо дня в день в нем молятся люди, священник кадит ладаном, и поет хор… Но вот мы уже и пришли!

Церковь Покрова Пресвятой Богородицы оказалась куда больше той церкви в Берлине, но она не подавляла монументальностью и нисколько не напоминала музей.

Несмотря на раннее утро буднего дня, тут было много людей. Католический костел в Берлине, куда я заходил, по понедельникам был тих и безлюден, как забытый музей, который посещают только в большие праздники. Здесь все было иначе. В небольшом приделе, сразу за огромными резными входными дверями, стояли два массивных стола из грубого дерева. На одном лежали стопки писчей бумаги и карандаши. Вокруг склонились люди и что-то писали. У другого стола сидели две пожилые женщины в цветастых платках и, принимая эти листочки, складывали в деревянный ящик, а банкноты и монеты — в другой. Вскоре я понял, что на листочках люди пишут обращенные к Богу просьбы. Один листок — одна просьба. Стоимость каждой — 20 рублей. Это было так абсурдно, что я чуть не рассмеялся, но Анна приложила ладонь к моим губам. Мне стало интересно, кто же установил такую стоимость и растет ли она в результате инфляции. Это напомнило мне Польшу, где принято «платить, сколько не жалко», но не менее тысячи злотых (то есть 10 тысяч рублей) за крестины и двух тысяч — за заупокойную мессу. От друзей я знал, что эта сумма в Польше не зависит от инфляции.

Анна не поняла, почему я так отреагировал. Для нее это было всего лишь формой оплаты содержания, уборки и реставрации церкви. Я сказал ей, что в «моей» церкви в Берлине просьбы к Богу бесплатны. Из записывают в специальную книгу, и Бог сам их читает. На любом языке. Ему не требуются ни деньги, ни переводчики. На что Анна резонно возразила, что в Германии церкви содержатся за счет налогов.

Но я уже забыл о деньгах, просьбах и вообще обо всем, даже о самом Боге, потому что запел хор. Звуки пения вызывали эхо, накладывались друг на друга, усиливались гармоничным резонансом и наполняли вибрацией все пространство от пола до купола. Человеческие голоса звучали мощно и красиво, им не требовалось музыкальное сопровождение. Я невольно вспомнил слова профессора на лекции по истории музыки в академии в Гданьске: «Сначала был голос, а музыка появилась позже, как его украшение и дополнение».

Пение было очень торжественным и возвышенным. Я так это себе и представлял. Анна стояла рядом. Она нашла мою ладонь, взяла ее и крепко прижала к своему бедру. Мы стояли с закрытыми глазами, слившись друг с другом. В этот момент Анна стала мне ближе всех на свете. А ведь еще три дня назад я даже не подозревал о ее существовании. Наверное, никому не дано знать, в какой момент возникает влюбленность…

Анна уже не могла определить свои чувства к этому постороннему, в сущности, мужчине. Он склонился к ее уху и осторожно сказал:

— Для меня уже давно существует важнейший критерий оценки произведения искусства: если оно заставляет меня плакать — мне больше ничего и не надо. А если нет — то, по большому счету, его для меня не существует.

Она молча кивнула.

Он вынул из кармана платок и вытер ей слезы.

Они вышли на улицу. Солнце стояло уже высоко, тени сделались короче. Анна крепко зажмурилась, потом открыла глаза и сказала:

— А вообще-то у меня с Богом что-то вроде соглашения — я его не ниспровергаю, а он меня за это не карает.