Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

О чем это она? Выходит… Выходит, он — чей-то бастард? Вот это новость! Нет, нет, это старческая слабость ее рассудка и ничего больше!

— Вот только одно, ваша честь. Только одно… Мне неудобно и сказать: я никак не могу вспомнить, как же вас звали… — Мать была в явном смятении и продолжила крайне смущенно: — Перебираю все португальские и даже английские имена, ну, этих-то я знаю не много, и — ничего не могу вспомнить. Вы только плохого обо мне не подумайте. Я все время помнила, много лет все помнила, вот только теперь забыла. — Она с досадой взмахнула руками, — Проклятая память! Избавьте меня от муки! Как ваше имя?

Рядом с дверью в кухню раздалось шарканье ног. Лицо матери исказило такое знакомое ему выражение животного страха. Именно это выражение ее лица Христофор видел чаще всего и помнил. Именно оно сделало мать действительно узнаваемой.

— Сюда идут! Уходите, ваша честь!

Мать, судорожно дыша, откинулась на подушки глубокого кресла.

Розина ставила с подноса на гулкий, как палуба, стол деревянные миски с какой-то пахнущей луком и чесноком снедью, рыжий глиняный кувшин с вином и такие же чаши. — Не побрезгуйте, синьор Коломбо, пища наша, конечно, простая…..

— Я не голоден.

Служанка продолжала накрывать на стол, не обращая на его слова никакого внимания. Может, была туга на ухо?

— Оставь нас, Розина. Я не голоден. — повторил он, пожалуй, слишком громко.

Женщина обиженно поджала губы и вышла.

Мать сидела, словно неживая. В этой комнате Колумба обступали забытые родные запахи — шерсти, сажи, чеснока, прогорклого дыма, выпеченного утром хлеба. Эти запахи будили память, и она вытаскивала из темных углов притаившиеся там призраки. Призраки подбирались все ближе.

Христофору стало невыносимо видеть слепые глаза матери. Он поднялся, подошел к столу, развязал лежавший на нем холщовый мешок и стал класть между глиняными мисками с розининой стряпней диковинные пахучие плоды, у которых пока не было даже названий… Они лежали, испуская кисловато-пряный, нездешний аромат, и Христофор почувствовал: этот новый запах сейчас — его союзник, он помогает ему держать призраки памяти на расстоянии.

Сусанна Фонтанаросса чуть пошевелилась, но продолжала молча смотреть в очаг. В очаге не было огня, а без огня холодный и закопченный камин выглядел, словно вход в Вечность. Из этой Вечности несло прогорклым дымом и холодом.

— Madre, это я, Кристббаль…

Он был так потрясен бредом матери, что даже не заметил, как по привычке произнес свое испанское имя, ведь в детстве здесь, в Савоне, его звали «Кристофоро»…

Мать не отвечала. Он растопил очаг поленьями, что лежали рядом (кочерги, конечно, не было, он обошелся без нее). Дворняга-ветер в трубе затеял свару с огнем. Огонь шипел на сыром дереве и выгибался, словно рыжий кот, раздуваясь все выше. В комнате стало очень светло.

Сусанна продолжала отрешенно и обессиленно смотреть в разгоревшийся очаг, словно видела там что-то, невидимое другим. А может, так оно и было.

Не слишком счастливой выдалась жизнь Сусанны Фонтанаросса. В Савоне болтали, что все это потому, что прабабку Сусанны прадед тайком, по сговору, увез из Венеции, от отца-раввина, вот тот-то и проклял за это свою дочь и всех ее потомков. Может, правда, а может, и врали. Хотя — «дыма без огня…» и все такое…

Христофор сел напротив матери на стул с безжалостно прямой спинкой.

— Madre, прошу вас, оставьте этот вздор, узнайте меня, наконец! Это же я, Кристофоро! — Он произнес свое «старое» имя, но это уже не имело значения. — Я не погиб. — Он помолчал. — Я жил очень трудно, и за это Господь наградил меня великим счастьем. Я открыл новый мир.

Мать молчала, глядя на огонь. Старость заставила Сусанну забыть многое, и каждый день она забывала что-нибудь еще. И вот, несколько мгновений назад, пока Розина расставляла на столе какие-то свои плошки, Сусанна забыла всех своих детей и не понимала, почему этот мужской голос, который исходит из высокого, движущегося нечеткого пятна, называет ее матерью. Но Христофор, конечно, никак не мог знать об этом и поэтому продолжал надеяться.

— Сама королева Кастильи сделала меня властителем открытых мной островов.

Мать даже не шевельнулась, и Христофора охватило какое-то почти детское отчаяние, словно эта комната, ее запахи, этот стол, эти прикосновения матери снова превратили его в мальчишку:

— На моем гербе — львы Леона, madre! Совсем недавно мне, твоему Кристофоро, было позволено сидеть в присутствии королей, как равному.

Собственные слова воодушевляли его, успокаивали:

— Madre, я переплыл океан, который, как говорили все, не имеет конца. И там находятся земли, которые описаны в Библии как Рай. Это зеленые острова в теплом море. Эта земля истекает чистейшей, сладкой пресной водой, там растут диковинные плоды и живут не стыдящиеся наготы люди, доверчивые, как до Грехопадения.

Он поднялся, взял со стола один из диковинных плодов и вложил ей в руку.

Мать подняла на звук его голоса свои белые глаза, улыбнулась:

— Какой дурак сказал, что на этой земле есть нечто, не имеющее конца? — Она неловко и осторожно взяла плоды, которые он протягивал ей. — Что это? Похоже на толстые зубастые свечи.

Она выронила плод, он покатился, и несколько желтых «зубов» отделились от него. Сокрушенно и виновато старуха развела руками.

Христофор опустился рядом с ней на колени и опять бережно взял в свои руки ее птичьи лапки.

— Madre, да посмотри же ты на меня! — Глупее ничего и сказать теперь было нельзя! — Неужели ты меня не узнаешь?! Я вернулся домой, это же я, Кристофоро! Я вернулся после стольких лет!

Она вскинула голову и улыбнулась. И у него появилась надежда.

— Еще одну глупость сказали, благородный синьор. Кто бы вы ни были, и куда бы вы там ни вернулись, послушайте старуху: это — только так кажется. Никто никогда не может вернуться. Особенно после долгих лет.

Он посмотрел на мать с удивлением. Она неожиданно для него, а может, и для себя самой сказала нечто такое, что ему показалось верным. Однако чего-чего, а упрямства Христофору было не занимать. Он решил не сдаваться, пока мать его, наконец, не узнает!

Над Сусанной возвышалось говорящее светлое продолговатое пятно. У этого пятна был приятный голос. Она слушала.

— Господь вел меня все эти годы, madre! И привел на острова, о которых говорится у Пророков. Мы встретили в той земле туземцев, они не знают истинного Бога. Они доверчивы, как дети. Не зря ведь ты назвала меня Кристофоро — «Несущий Христа». Я понесу Христа за океан. Туда нужно принести истинную веру. И это спасет мир от Конца света, который предсказывают на окончание этого века.

Про Господа и про Конец Света Сусанна помнила. Это было затвержено так прочно и навсегда, так что никакая старость не могла ничего с этим поделать. Она, грустно покачав головой, продребезжала:

— Разве вы не помните, синьор Кристофоро? Когда Господь послал на землю Потоп, у Него была на это хорошая причина. Хотя, может быть, за то время, пока я здесь сижу, люди стали лучше, я ведь давно не выходила на улицу и ничего о сегодняшнем мире не знаю.

А сама при этом думала, что вот сейчас в ее доме совсем незнакомый человек: не обокрал бы, она же слепа, а Розину как всегда унесло куда-то, не углядеть! Зачем он пришел? И куда исчез тот, чье лицо и плечи она «видела» руками несколько мгновений назад, ее любимый, имя которого она забыла?

Христофор опять сел на стул напротив, тот самый, с безжалостной спинкой, и все еще смотрел на мать с надеждой, что к ней вернется память. Но ее лицо сейчас не выражало ничего, кроме равнодушия старости. И усталости.

Он злился на себя, потому что говорил ей совсем не то, что хотел сказать, и совсем не так, как хотел! Возвращения не получилось…

А Сусанна смотрела в очаг и тоже злилась на себя. Как она могла так обидеть человека, с которым были связаны несколько лучших, счастливейших дней в ее жизни — забыть его имя! Вот потому он опять и исчез из комнаты, а появился какой-то синьор Кристофоро или Кристббаль, или как там его?

За эти годы Сусанна забыла очень многое, и, кроме Библии, память оставляла ей пока только это: вот он вошел в дверь, высокий, нездешне одетый, с толпой других важных господ. Вот посмотрел он на нее своими завораживающими, необычными глазами. Все относились к нему так почтительно, и он принимал это, словно и быть не могло иначе. Она не смела и глаз на него поднять, когда ставила перед ним на стол жареную свинину с оливками и вином (у отца в харчевне других блюд не подавали!). А он стянул с руки перчатку, взял ее обветренную ладонь в свою и при всех медленно поцеловал, там, где косточка, у самой кисти! И той же ночью она пришла на его корабль. Ни о чем не заботясь, не рассуждая и ни на что не надеясь. Как же звали его, голубоглазого господина, приплывшего на огромном корабле? Из какой он был страны, она тоже забыла… Всю жизнь потом вид кораблей вызывал у Сусанны сладкую истому.