Том 6. Зарубежная литература и театр - Анатолий Луначарский

Правда, я знаю, что старика терпеть не могут в последнее время, считают, что всякой шутке есть предел и что беспощадный острослов слишком уж развязно грубит правящим классам.

Это, конечно, всегда нужно принимать во внимание при учете отзывов о Шоу.

Надо также заранее отвергать шипящие и свистящие заявления о том, что Шоу — человек глубоко неискренний и все-де у него только поза и фраза. Буржуазия давно уже отмахивалась от острых и ядовитых стрел сатирика несколько сконфуженными восклицаниями: «Ау! Но ведь это он все шутит». А после того как Шоу безоговорочно признал единственной надеждой человечества возможность успеха коммунистического дела, буржуазия тем более стала настаивать на «несерьезности» комедиографа.

Мы хорошо знаем, что Шоу сам подал повод к такого рода оценке его «проповеди». Отчасти его толкала в эту сторону собственная веселость, хотя и злая веселость; отчасти — сознание того, что привилегией именно шутовства является «царям с улыбкой правду говорить»3.

На самом же деле, если присмотреться к произведениям Шоу и отбросить небольшой процент чисто формальных фейерверков, то мы получим не только одно из самых серьезных, но одно из самых трагических жизненных творений.

Этого довольно для общей оценки Шоу. Мы надеемся в другом месте подробно доказать это наше положение.

Но, несмотря на эту точку зрения нашу, обвинения, выдвинутые как по форме, так и по существу против комедии «Слишком правда, чтобы быть красивым»4, казались весьма основательными.

Критикуя эту пьесу формально, судьи разных направлений говорили: прежде всего это вовсе не пьеса; в 1-м акте еще есть тень сюжета, а потом идут просто умные разговоры. Из одних же умных разговоров, — в какие бы маски ни одеть разговаривающих и какими бы блестками острословия ни пересыпать разговоры — сделать спектакля нельзя. Актерам скучно играть, публике скучно смотреть и слушать; в результате — полный провал.

Не менее строги и приговоры судей над пьесой по существу. Здесь говорят: если вы человек порядка, то вас возмутит цинизм Шоу, старающегося разрушить все на свете и бросающего в публику зажигательные лозунги. Если же вы человек, настроенный революционно, то вас возмутят безверие автора, его полный нигилизм, безнадежный тупик, в который он ведет вас своей пьесой.

А что мы правы, торжествующе добавляют судьи, это знает, этого не скрывает и сам Шоу: в отношении формы он вкладывает в уста своему Микробу в конце 1-го акта такие слова: пьеса, собственно, кончена, но, увы, «действующие лица еще в течение двух длинных актов будут разговаривать вокруг да около ее темы»5. Видите, Шоу сам извиняется за слабость своей драматургической фактуры.

Дело, однако, в том, что Шоу после слов Микроба и его же устами предлагает публике, которая боится столь нетеатрального театра, отправиться по домам; а это, что бы ни говорили судьи, больше похоже на иронию над публикой, чем на извинения.

А по существу, продолжают горячиться судьи, разве Обрэй не превращается вдруг в эпилоге в самого автора и не объявляет о своем банкротстве, подчеркивая, что он во всем изверился и что ему не о чем больше проповедовать?

Однако и тут напрашивается возражение: с неслыханной до сих пор для Шоу искренностью и страстью, с неслыханной откровенностью он говорит (и действительно, говорит о себе), что его призванием, его сущностью всегда было проповедничество и что перед страшной картиной всеобщего развала после войны, морального одичания, обесценения всех ценностей и бессилия истерзанных масс обуздать грозящих новой, еще более страшной войной господ своих у него не хватает больше духу, осмеивая и порицая одно, звать к чему-то другому. Кого звать? Каким голосом? Какими аргументами? В веселой комедии Шоу звучит скорбное, на границе отчаяния колеблющееся предостережение.

Непосредственное впечатление от спектакля говорит против «судей» и за автора. Но из этого не следует, чтобы нам не в чем было упрекнуть знаменитого драматурга.

Начнем опять-таки с формы.

В отличие от суда критики, надо признать форму нового произведения Шоу чрезвычайно виртуозной и свидетельствующей об его огромной находчивости и богатстве в театральном опыте.

Если бы Шоу просто захотел написать новую комедию, ему, конечно, ничего не стоило бы это сделать. Но совсем не такова была цель драматурга. Вся пьеса должна была быть так построена, чтобы подвести к заключительному признанию автора: «Я родился проповедником, я всю жизнь был проповедником, я испуган тем, что мне, пожалуй, уже нечего и некому проповедовать».

Вот почему новое произведение Шоу с полной определенностью написано как сценическая проповедь. Это — проповедь. Автор не боится признаться в этом. Кто не хочет проповеди в театре, пусть уходит: автору нечего с ним делать. Но это — сценическая проповедь. Это — идеи в масках.

И Шоу хочет, чтобы его маски были занятны. Он вполне этого достигает.

Содержание пьесы таково: 1-й акт — дочь богатой дамы больна неопределенной болезнью. Ее уложили в постель, кутают, запирают, пичкают лекарствами. Мать — глупая женщина, у которой любовь к дочери и доверие к врачам достигают таких размеров, что превращаются в смертельную опасность. Нескольких своих детей она уже уморила и легко может уморить последнюю дочь.

Шоу пользуется этим положением, чтобы поиздеваться над ненавистной ему медициной. На сцене, между прочим, имеется Микроб, в котором видят причину болезни, но который рассказывает публике, что именно он, Микроб, попав в тело этой девушки и в лапы ее маменьки и доктора, ужасающе заболел вследствие отсутствия всех естественных условий жизни. Шоу очень ловко заставляет врача с уморительным цинизмом разоблачать свою роль невежественного знахаря и паразита.

Тут надо отметить, впрочем, что уже эта первая, не очень серьезная нападка на науку справедлива лишь весьма отчасти и несколько легкомысленно распространенна. Мы увидим, что Шоу грешит этим в 3-м акте еще больше.

Действие приобретает неожиданно совсем новое направление с появлением сестры милосердия. Эта на вид чопорная и вышколенная сестра — на самом деле некая Маузи, бывшая отельная прислуга, профессиональная воровка, коротко знакомая с тюрьмой. К больной мисс Моплай она проникает для того, чтобы помочь влезть в окно спальни своему возлюбленному Попей и вместе с ним похитить ценное жемчужное ожерелье.

Следует ряд острокомических сцен. Разъяренная больная, опытная спортсменка, оказывает неукротимое сопротивление. Между тем Попей вовсе не вульгарный вор; это — сын хороших родителей, бывший летчик, потом военный пастор и, наконец, философ-циник, по фамилии Обрэй. Он внезапно меняет тактику: он предлагает больной девушке забыть недуги, бросить глупую курицу-мать и отправиться вместе с ним и Маузи в дальние страны искать приключений. Предприятие будет финансироваться из сумм, полученных от продажи ожерелья, которое мисс Моплай сама у себя украдет. Этого мало: в гениальной голове Попей рождается еще другой план. Все три заговорщика разыграют дело таким образом, будто девушку похитили разбойники и увезли ее куда-то в Африку, на край света, а оттуда требуют выкупа; взволнованная мамаша пришлет, конечно, выкуп, и вот новые средства для продолжения яркой, фантастической жизни.

Барышня на все это соглашается. Остроумный и ловкий Попей совершенно вскружил ей голову. Вся тройка убегает и от радости чуть было не забывает ожерелья. Не менее их рад Микроб: человек отбросил свою мнимую болезнь, начал вести себя нормально, и все микробы в нем тоже выздоровели.

Публика очень смеется, и никому не приходит в голову уходить, как приглашает Микроб, пугая «разговорами» последующих двух актов.

Во втором акте мы застаем наших беглецов в самой гуще той авантюрной жизни, которой Попей прельстил до той поры послушную и благонравную мисс.

Все трое живут среди каких-то диких скал Африки: пройдоха Маузи выдает себя за графиню. Попей — за богатого туриста, а особенно страстно жаждущая необыкновенного мисс Моплай загримировалась под туземную прислугу графини. Все трое пользуются гостеприимством британского военного лагеря и стоящего во главе его полковника, которому как раз поручено очистить страну от разбойников, похитивших мисс Моплай и требующих выкупа.

Но, увы, погода стоит жаркая и скучная, скалистый пейзаж осточертел, полковник — маловоинственный и бездарный человек, увлекающийся только своими акварелями, разбойников в стране никаких нет, «графиня» нестерпимо тоскует, чувствуя себя не в своей тарелке и стесняясь по-настоящему поохотиться за рослым фельдфебелем, оказавшимся за пределами ее нынешнего общества.