Ты следующий - Любомир Левчев

Джери отдыхает от страшной темы, думалось мне. В формуле его творчества, очевидно, крепко прижилась необходимость сотрудничества с каким-нибудь поэтом. И я уже знал, что не со мной.

На мои безоблачные отношения со Стефаном только что легла неприятная тень. Я опубликовал в “Литфронте” его стихотворение о Дзержинском, не спросив согласия у самого автора. Это стихотворение мне принес все тот же Кюлюмов. Не добившись от меня ничего большего, Кюлюмов попросил меня хотя бы помочь с изданием какого-нибудь юбилейного поэтического сборника, посвященного ЧК. Наверное, я был достаточно наивен, полагая, что своим жестом мне удастся приятно удивить Стефана. Все получилось наоборот. Он обиделся и даже устроил в редакции скандал. Я очень разозлился и на себя и на него. Хотя мы оба сгоряча наговорили лишнего, со временем страсти улеглись, и, думаю, в этом большая заслуга Стефана. А Женя Евтушенко до сих пор пытается нас помирить:

– Стефан очень тепло о тебе отзывался!

– Женя, забудь! Все это в прошлом. Стефан – отличный поэт. И намного лучше меня выживает в той рыночной действительности, в какой мы вынуждены существовать.

Я не могу найти ответа на тягостный вопрос, намеренно ли кем-то плелись интриги между нами – или же мы сами попадались в капканы собственной мнительности.

•

И где теперь произведения, о которых тогда мне рассказывал Джери? Если они и были написаны, то кто-то сделал все возможное, чтоб они исчезли. По существу, большая часть произведений Джери, за исключением тех, что были созданы в эмиграции, помещены сейчас в некий странный карантин. Даже его неопубликованный роман “Крыша”, отрывок из которого я поместил в свой журнал “Орфей” в 1992 году с целью заинтересовать публику и издателей, остается сокрытым от них. Хотя я считаю, что это самое критическое его творение, написанное в Болгарии до эмиграции.

Разумеется, у Джери есть такие произведения, которые абсолютно не соответствуют его сегодняшнему посмертному, но все еще не застывшему образу. Это, например, пьеса “Госпожа господина торговца сыром”. В ней высмеивалось желание молодой болгарки эмигрировать любой ценой. Сегодня эта идея кажется мрачной пародией на нашу собственную драму. Я помню премьеру в театре “Трудовой фронт”. Те, кто именовались тогда снобами, мещанской публикой, были разочарованы, потому что чувствовали, что весь пафос направлен против них. Но и знатоки театра не выглядели очарованными…

Джери хотелось освободиться от ауры талантливого юноши, избалованного флиртом с идеологической конъюнктурой. Внешне он не подавал виду, но его ужасно раздражали постоянные остроты на тему, что работает он по контракту с МВД. К тому времени модным и перспективным стал считаться другой наряд – диссидентский, или, применительно к Болгарии, полудиссидентский. “Оппозиция ее величества”, как говорил Цветан Стоянов. Но джинсы для души тоже нельзя было купить в обычном магазине. Легче всего их доставали дети власть имущих. Они первыми догадались, что полудиссидентство может сулить шикарные привилегии.

Однажды на закате перед “Рабисом” остановилась длинная зеленая американская машина. Из нее вышло поровну юношей и девушек в одинаковых джинсах. Предводительствовал пожилой господин, который годился молодежи в деды. Оказалось, что это известная во всем мире труппа цирковых акробатов со своим тренером и менеджером. Событие не могло не взволновать наши утомленные души. Тут же началась организация “особого” вечера со всеми необходимыми атрибутами: растопка дровами камина, покупка спиртного, сбор сосулек и т. д.

После ужина мы погасили свет и сели у огня. Цирковые актрисы, конечно же, были в центре внимания. Видимо, наши интеллектуальные фокусы вызвали ревность у одного из акробатов, и он грубо осадил свою партнершу. Как будто желая напомнить ей, каков их обычный язык и каковы их взаимоотношения. Я же, вероятно под воздействием виски, достаточно патетично защитил даму. Акробат, как пружина, вскочил с ковра. Все подумали, что будет драка, и замерли. Но он постоял какое-то мгновение, как статуя перед стадионом, а потом резко развернулся и пошел в свой номер. Девушка грустно посмотрела на меня:

– Спасибо вам, что вступились. Но не надо было. Вы сильно рисковали. Он ужасно сильный и мог вас покалечить.

– Покалечить меня?! – глупо храбрился я. – А вы почему разрешаете ему так грубо с вами обращаться?

– Он хороший человек. Немного вспыльчивый, но завтра он передо мной извинится. Вот увидите! Потому что, знаете ли, наша профессия не позволяет нам ссориться, дуться друг на друга. Там, наверху, под куполом, когда я прыгаю с трапеции, он должен меня поймать. Иначе я разобьюсь. А потом я должна его перехватить, пока он летит в воздухе. Мы зависим друг от друга. Обида для нас равносильна смерти…

Я слушал эту простую логику девушки так, как мы слушаем цыганку, которая рассказывает, что нам уготовано судьбой. В этот миг двери в большой зал открылись и появился Джери с магнитофоном в руках. Он наверняка работал после ужина, а сейчас ему захотелось войти в игру самым эффектным образом. Но правил-то игры он не знал!

– О, мистер Левчев! – вскричал он. – Почему вы стоите как столб перед такой очаровательной дамой? На колени! Как истинный рыцарь и трубадур.

– Господи! Кажется, сыр начал вонять! – прорычал я.

Никто, кроме Джери, не понял, что именно я имел в виду. Взгляд, которого я удостоился, полнился болью и удивлением…

Я тут же пожалел о словах, которые сорвались у меня с языка. Подошел к Джери. Обнял. Он засмеялся наигранным смехом, как будто это была магнитофонная запись. Сам того не желая, я нанес “удар милосердия” и мысленно перекрестился. Прощай, Джери!

Не смею утверждать, что я уже тогда все понимал. Увы, это было не так! Долгие годы я не верил слухам о Джери, да и сейчас верю далеко не всему. Но одно было ясно: именно тогда, в конце зимы, когда лесные птицы уже зазывали весну, прилетел конец нашей дружбе.

Всего лишь через три месяца Джери исчез навсегда. Убежал! 15 июня, в воскресенье… Описание его бегства, наверное, самое трогательное из того, что мне довелось читать о нем.

Этот прощальный круг по окружной дороге!

Перед отъездом он сказал своему отцу, что вернется через несколько недель. Джери утверждал, что у него не было никакого предварительного плана. Но в то же время он ясно чувствовал, что никогда не вернется, хотя родина и попыталась удержать его нежнейшей сетью из солнечной красоты. (А Тодор Живков вспоминает, что они даже целовались на прощание!) Джери говорит о глубокой неприязни к действительности в социалистической Болгарии, о невыносимости, которую он осознает как зов судьбы. Позднее он напишет близким, что не намеревался бежать и что даже хотел вернуться, но какие-то люди, имена которых Джери не называет, взорвали мосты на его обратном пути: “Во-первых, это не я сбежал, это власти искусственно и преднамеренно создали обстоятельства, которые поставили меня в положение изгоя. Некоторым людям в Болгарии приходится выдумывать врагов, чтобы оправдать свою зарплату… Очевидно, цель была одна: сделать мое возвращение невозможным”. Джери, по его же словам, хотел даже написать письмо Тодору Живкову, но отказался от этой мысли, потому как осознал, что и тот – жертва системы (?!). Это интересное прозрение, хотя оно и не соответствует описанному в “Заочных репортажах”. Да, во всем этом есть кое-какие несоответствия, двойственность, непоследовательность – но именно в таких “отдельных штрихах” и заключается жестокая аутентичность его исповеди.

И я не могу последовательно продолжать свои романтические воспоминания о Джери – великолепном друге и писателе, о том Джери, которого я знал.

“Портрет моего двойника” – одна из лучших его книг. Сегодня мне кажется, что у него был даже не один, а много двойников. И я, возможно, был знаком лишь с одним из них. А невыносимость, о которой он говорит как о знаке судьбы, не является ли его несовместимостью с двойниками?

Иногда я думал: а что бы случилось с Джери, если бы он не убежал? Отказ в постановке одной пьесы (по словам самого Джери – “временный”) совсем не означал отказ в доверии. А Джери не просто пользовался доверием – он был любимцем. Фильм Джагарова и Шарланджиева “Прокурор” был навсегда убран из проката, но карьеры Джагарова и Шарланджиева от этого абсолютно не пострадали. Для так называемой культурной общественности отказ фильму в прокате или запрещение какой-либо книги было самой лучшей рекламой. Джери стал бы именно таким героем, которым он так болезненно стремился казаться. К тому времени он был уже лауреатом Димитровской премии и в самом скором времени получил бы звание заслуженного, а может – сразу и народного деятеля культуры. Джери мог бы жить как Эмилиан Станев или Йордан Радичков. Если ему так уж не хотелось жить в Болгарии, он мог бы работать в какой-нибудь дипломатической миссии, как Валери Петров, Иво Андрич или Чеслав Милош. Нет! Что-то иное толкнуло моего друга на эту дорогу. Что-то более грозное и опасное, чем эмоциональная невыносимость. В письме к своим родителям он довольно ясно говорит о “внешнем принуждении”, но, увы, довольно неясно обрисовывает этих неизвестных людей и причину собственного беспокойства. Потому-то его поступок и кажется таким абсурдно невероятным.