Ты следующий - Любомир Левчев

– Познакомьтесь, – сказала г-жа Груша. – Это мой отец, профессор Гольдштюкер.

Я чуть не упал от удивления. Ведь именно тогда фамилия Гольдштюкер гремела в литературных кругах. И не потому, что он был председателем Союза чехословацких писателей и соратником Дубчека, а прежде всего из-за международной дискуссии о Кафке.

– Да, но вы, болгары, нас проигнорировали.

Я попытался защитить Болгарию. Я сказал профессору, что несколько лет назад наши интеллектуалы пережили страшный удар, подобный тому, какой Хрущев нанес “модернистам”.

– В Болгарии есть много сильных догматиков, а ведь когда-то это была страна еретиков.

Теперь пришла моя очередь грустно улыбнуться. Я вспомнил об одном моем друге, который пытался пропагандировать некие “западные взгляды”. И его наградили эпиграммой:

Прочел он Брехта, прочел и Кафку,

а все равно остался шавкой.

– Мы не случайно возвращаемся ко времени Кафки, – спокойно продолжал профессор. – Так люди обращаются к прошлому, чтобы найти то место, где они сбились с верного пути…

Незабываемая весенняя Прага! Сергей Махонин отвел меня на спектакль театра “На Забрадли”. С Петром Пуйманом мы сходили в “Латерну магику” – на пантомиму Ладислава Фиалки. А с Ладиславом Маршичеком опробовали “Черный театр” в кабаре “Альгамбра”. По существу, вся Прага напоминала тогда какой-то волшебный театр. Ее фантастические башни (эти средневековые небоскребы) пытались воодушевить весь Восток. И Карлов мост хотел отвести нас на какой-то другой берег, где мрачное прошлое и светлое будущее мирятся и прощают друг другу. Но, видимо, мало одной жизни, чтобы прогуляться по этому мосту.

Прошло всего лишь одиннадцать лет с тех пор, как западноберлинский “Интербау” вскружил мне голову достижениями современной архитектуры. Почему же сейчас моей душе захотелось поселиться в каком-нибудь старом домике и прогуливаться по средневековым мостовым Златой Праги? Берлинская стена заметнее всего компрометирует панельную красоту.

Одиннадцать лет назад я хладнокровно верил в то, что не смогу пережить возраст Христа. И вот мне совсем незаметно исполнилось 33 года. Может, я закончил одну жизнь и начал вторую?

•

Рассказывают, что 1 мая в Париже было очень спокойно. Люди дарили друг другу ландыши. И только в пригороде Нантер на социологическом факультете университета продолжались бурные демонстрации, и двадцатитрехлетний студент Даниэль Кон-Бендит вел многомесячную “анархическую пропаганду”, “разоблачая и левых и правых и призывая к революции”. 2 мая здание факультета было закрыто, и тогда революционеры перебрались в Сорбонну. Анархия охватила весь Латинский квартал. Студенты дрались между собой, а также с вызванной полицией. К 7 мая 600 человек было ранено и еще столько же арестовано. Министра внутренних дел Франции снова, как и 150 лет назад, звали Фуше. Но не Жозефом, как того гения, а всего лишь Кристианом – он то вел переговры со студентами, то применял против них силу, 10 мая революционно настроенная учащаяся молодежь возвела на площади Эдмона Ростана шестьдесят баррикад, каждая чуть ли не в 20 метров высотой. Над баррикадами развевались черные и красные знамена. После полуночи полиция атаковала эти укрепления экскаваторами, в темноте похожими на динозавров. А сами полицейские с дубинками и щитами напоминали римских гладиаторов. Заполыхали автомобили и дома. После тяжелых потерь Кон-Бендит дал студентам приказ к отступлению и первым же его исполнил.

13 мая в ответ на призыв профсоюзов Париж, а можно сказать, что и вся Франция, был парализован всеобщей забастовкой. Шествия протеста начинались с площади Республики и заканчивались на площади Данфер-Рошро. Главный лозунг звучал так: “Десяти лет достаточно!” (это выражение будет позаимствовано нами в 1989 году). А тогда это было персональным приветом де Голлю. Пятая республика рушилась на глазах у всего мира. Я помню фоторепортажи в “Пари-матч”: прекрасный город тонет в горах мусора, потому что уборщики бастуют. Полиэтиленовые пакеты с мусором, коробки и бутылки – это тоже ужасающие баррикады катастрофы. Руководство компартии явилось на переговоры с революционно настроенным студенчеством с опозданием. Товарищи были несколько полноваты, пришли в костюмах и при галстуках. Студенты подняли их на смех.

А что же делал в этот решающий момент генерал? Шарль де Голль отправился с официальным визитом в Румынию. Он не понимал студентов и их бунт. Он не мог понять, почему Франция отказалась от него в тот момент, когда и внутреннее и международное положение казались ему даже стабильнее, чем обычно. Он не мог понять, что уже стал генералом армии исторических теней. А молодых волков из его собственной партии заботило лишь одно: как захватить власть после ухода де Голля. Паника, столь нехарактерная для генерала, овладела им до такой степени, что 10 мая он тайно сбежал из Франции и скрылся в Западной Германии (на французской военной базе в Баден-Бадене). Но еще больше, чем де Голль, перепугались средний класс и богачи. Впрочем, уже на следующий день (30 мая) генерал вместе с вернувшимся к нему самообладанием вновь был у кормила власти. Президент произнес блестящую речь. Франция элегантно пожертвовала своим де Голлем, чтобы спасти его Пятую республику. Теперь уже настала очередь Кон-Бендита бежать за границу. А студенты стали готовиться к другим экзаменам.

•

В июне я принял участие в международной встрече писателей, проходившей в Лахти, Финляндия. Нас было двое – я и поэт Климент Цачев. И в который уже раз мы столкнулись с вечной болгарской безалаберностью: никто не предупредил организаторов о нашем приезде и, естественно, нас никто не встретил в аэропорту города Хельсинки. Не знаю, как мы справились. Климент Цачев утверждал, что говорит по-французски, но на самом деле говорил по-румынски. Это вызывало уважение у немногочисленных финских франкофонов. Мы ночевали на чердаке какого-то студенческого общежития. Небо все не гасло, а наши глаза все не закрывались. В одной островерхой красной башне кто-то исполнял на трубе Ave Maria. В наше окошечко было видно, как он вертится, играя на все четыре стороны.

Наконец мы все-таки добрались до города Лахти, стоящего посреди финских лесов и озер. В моем сердце сохранилось неповторимое чувство чистоты – чистоты везде и во всем. За столом, за которым мы ужинали, говорили Ален Роб-Грийе и Николас Гильен. Потом к нам подсели два американских писателя – муж и жена. Они представились: Астрид и Ивар Иваск. Их родители эмигрировали из Прибалтики, так что сейчас они чувствовали себя так, будто посетили родину предков. Отец Ивара был известным русскоязычным поэтом (“Северный берег”, Варшава, 1938; “Царская осень”, Париж, 1952). Последние, только что опубликованные стихи старого Юрия Иваска звучали так:

Разве воля за околицей?

Поле проволокой колется.

Будто бы России нет.

Звезды, музыка, рассвет.

Ивар Иваск был редактором журнала Books abroad (позднее переименованном в “Мировая литература сегодня”), который издавался университетом в Нормане, Оклахома. Знакомство с этим изданием, рекомендующим книги и авторов всего мира, оказалось для меня настоящим прорывом. Значит, контакты возможны. Значит, такая трибуна без границ может существовать. Ивар не писал, но говорил по-русски, и между нами не было языкового барьера. Как только Ивар узнал, что я болгарин, он достал блокнот, пролистал несколько страниц и спросил:

– Мне посоветовали двух болгарских поэтов – из самого старого и самого молодого поколения. Елизавету Багряную и Любомира Левчева. Вы их знаете?

Я задумался над тем, что это. Шутка? Провокация? (Мы, болгары, только об этом и думаем.) Или ирония судьбы? Мой собеседник почувствовал, что со мною что-то происходит.

– Что случилось? Вы о них не слышали?

– Я их очень хорошо знаю. Елизавета Багряная – великая болгарская поэтесса. Заслуженно номинирована на Нобелевскую премию. А что касается молодого поэта… то он негодяй.

– Неужели? – вздрогнул Ивар, как будто обидели его самого. – А вы не слишком категоричны?

Я не забуду, какое видимое облегчение появилось у него на лице, когда он понял, что Любомир Левчев – это я. (Ему была знакома балканская страсть дискредитировать коллег, заочно поливая их грязью.)

Это было 22 июня. И в белые ночи Ивана Купалы, погрузившись в мягкий сумрак финских сосен, мы затерялись на каком-то празднике освобожденной души. На поляне в низине молодые мужчины и женщины, опьяненные любовью и водкой, играли во что-то, напоминающее футбол, но с несколькими мячами и без правил. Целью игры было не забить гол (ворота вообще не были предусмотрены), а – веселиться и резвиться. Из старой сауны выскакивали голые красивые тела и с разбегу бросались в озеро. А мы с Астрид и Иваром прогуливались и говорили о поэзии – о той самой чудесной связи между людьми, о луче, проходящем сквозь любую преграду… Мы радовались дружбе, которая возникла так внезапно. Мы были счастливы. И это видно по фотографиям, которые сделал шведский поэт и фотограф турецкого происхождения Лютфи Иошкёк.