Ты следующий - Любомир Левчев

Владко трепетал от возбуждения:

– Ты мне веришь? Ну скажи, веришь?! Я бы не поверил, если бы кто-нибудь рассказал мне такое. Но со мной это и правда произошло!

– Конечно, я тебе верю, Владко. И в конце концов, тут нет ничего невероятного. Ты прекрасный поэт, и молодежь тебя любит.

– Ерунда! – почти кричал он. – Есть тут невероятное! Даже абсолютно невероятное! Потому что ты даже не представляешь, что это была за красавица!

И вот, когда я в одиночестве бродил по улицам, мне подумалось, что в дверях тогда Владко остановила сама Смерть. Может, Смерть вовсе не такая, какой ее рисуют, а такая, какой ее увидел Владко. А может, я начал сходить с ума.

На похоронах все плакали. Владко умер любимым. Я произнес свое прощальное слово, после чего ко мне подошел Божидар Божилов и оперся на мое плечо. Я подумал, что ему стало плохо, потому что он тоже плакал. Но он горячо зашептал мне в ухо:

– Любо, Любо, какими же вы были друзьями. Везде вместе ходили. И упоминали вас вместе. Как же было бы хорошо, если бы и в могиле вы оказались рядом.

После смерти Владко меня назначили на его место – заместителем главного редактора газеты “Литературен фронт”. Я чувствовал, что многие из тех горьких чаш, которые мне предстояло испить, были налиты именно для него.

•

За океаном над Америкой поднимались столбы черного дыма. Горели города южных штатов. Расовые волнения!

Из Китая все громче доносилось одно имя, напоминающее звон литавр: Цзян Цин! Цзян Цин! Это было имя актрисы, супруги Мао, имя героини “культурной революции”, вспыхнувшей по слову Мао. Потом он признался, что не ожидал подобного результата. И сделал самое трудное: вернул джинна обратно в бутылку. Никогда еще ни один властитель не смог загипнотизировать такое колоссальное количество людей.

Вот какие вещи мог разглядеть я со своего наблюдательного пункта, когда в самом конце 1967 года вышла книга моих стихов “Обсерватория”. Иллюстрации к ней сделал Светлин Русев. На обложке цвета запекшейся крови было лицо, разорванное на четыре части. Сборник завершался стихотворением “Когда кончился коньяк”:

Ну, а сейчас идите все:

доброжелатели,

советники

и озабоченные тем, каким мне быть!..

…Хочу быть крышкой жестяной

от этой вот бутылки лимонада.

Хочу, чтоб дочка,

одеваясь утром,

меня бы спрятала

в кармашек своего передника.

Чтоб в садике было у нее хоть что-нибудь,

из дома принесенное и спрятанное.

Ведь туда никто не разрешает

приносить подобные вещи.

А они так необходимы!..

Когда будет необходимо,

я появлюсь и засияю —

лучистый,

серебристый,

как звезда.

И моя дочка улыбнется…

И пусть нарушатся запреты!

Глава 18 1968

Между представлением и словом намного больше пропасть, чем нам дано понять. Есть представленья, для которых нету слов [57] .

Владимир Голан

1968 год в моем сознании подобен церберу.

Башня – идеологический зиккурат – рухнула. Законы и легенды перемешались.

И как только мои воспоминания хотят выскользнуть, появляется чудовище и задает свои гибельные вопросы.

И я должен ответить на них, чтобы попасть на другую сторону самого себя.

•

Каббала – это наука о Боге, Вселенной и Душе. (Ка = 20, Бба = 2, Каббала = 22). По системе миспар катан 1968 год соответствует цифре 6 – Вав. Это то число, которое сочетает в себе добро и зло, если верить Филону Александрийскому. Это шестиугольная звезда царя Давида (666 – число Дьявола). Во Вселенной цифре 6 соответствует Телец. Месяц – апрель. А в организме это желчный пузырь. В моральном же мироздании – слух и глухота. Шесть – это второй знак эволюции. Акт творения, согласованный с египетским календарем.

Бог – источник жизни, творец Вселенной. Он бескраен и недоступен. Непознаваем и неизвестен. Он пустота и небытие. Как раз в Пустоте и есть Бог. Бог есть тайна, и тайна есть Бог. Бог – треугольник и троица. Бог – окружность, центр которой везде. Он осквернится при непосредственном сношении с миром. Поэтому между Ним и миром находятся десять сфирот, через которые Он сотворил мир. Это Его орудия (келим) и Его каналы, посредством которых Его деяния передаются миру. Десять сфирот вместе составили первого человека Адама. Адам вечен. Адам – высший.

Десять сфирот суть идеи-прародительницы света (мира), происходящего непосредственно от Бога: света излучаемого (в отличие от низших миров, у которых есть другие, собственные сфироты).

Бог создал множество миров до нашего. Непрестанная деятельность творческой силы является источником оптимизма. Но мир содержит и зло – по причине ослабления небесного света. Зло есть отрицание или нехватка света – либо же остаток предыдущих, несовершенных миров.

Зло – это оболочка, корка, но никогда не сердцевина.

Существует и мир Зла. Мир падших ангелов… но и они – частички скорлупы.

1968-й есть шестерка – одна из сфирот исполнения, принадлежащая малому лику, точнее, вторым весам – нравственному миру или сердцу. 6 – это красота и мораль в единстве и борьбе противоположностей. “Мораль и красота! Не прикидывайся более сумасшедшим, чем ты есть на самом деле!” – рычит Сумасшедший Учитель Истории.

Мораль и красота! Это самые парадоксальные предсказания – или вследсказания, – которые можно было изречь о 1968-м.

Предсказав затмение Солнца, Христофор Колумб спас свою шкуру и сошел у американских индейцев за колдуна. Предсказав кризисы и революции, марксизм потребовал у истории мандат безграничного доверия. Его футурологическая мощь исчерпала себя как раз к 1968 году. И все же события, которые потрясли нас в этом году, так или иначе были предсказаны Гербертом Маркузе. К тому моменту я почти поверил в конвергенцию и не видел никакого другого способа выживания человечества. Эта вера определяла все мое житейское и творческое поведение и тогда, и в течение еще многих последующих лет. Герберт Маркузе предвидел ведущую революционную роль интеллектуалов и студентов.

Пражская весна выглядела как попытка проникновения гуманизма с Запада на Восток. Революция в Париже – просачивание восточного радикализма на Запад. Одновременное развитие событий должно было стать их историческим шансом. Но связь между революционерами Праги и Парижа (если таковая вообще существовала) оказалась намного слабее связи между теми, кто боролся против них. В событиях того года большинство, к сожалению, видело лишь парадоксальный диссонанс. Напрашивались исторические параллели с одновременностью суэцкого кризиса и венгерских событий.

А сегодня я фантазирую: что бы произошло, если бы Дубчек и Кон-Бендит встретились как победители? Был бы сейчас мир красивее, лучше и надежнее? Но нет. Ретрограды в очередной раз оказались сильнее мечтателей. Прошлое опять победило будущее. Париж породил новых террористов, Прага – новых диссидентов, готовых стать президентами.

Дубчек был исключением. Сначала, 5 января, он стал первым секретарем Чехословацкой компартии (заменив сталиниста Новотного) и только после этого проявил себя как диссидент. “Наш Саша” – как называли его в политбюро ЦК КПСС и в КГБ – был 46-летним советским воспитанником и мнился Кремлю новогодним подарком. Но как же он их предал! И как плакал по нему товарищ Брежнев! Нежная революция!

В своем новогоднем обращении к французам Шарль де Голль тоже не предсказывал неприятности. Предстояло отметить 10 лет с момента избрания его президентом. “Наступающий год открывает важный этап в движении к новому социальному порядку”, – утверждал он.

В самом конце января вьетконговцы двинулись через голые джунгли в наступление на американскую армию.

В феврале русские начали судебную атаку на вольнодумцев Галанскова и Гинзбурга. А в марте Дубчек упразднил в Чехословакии цензуру.

4 апреля после мирного марша в Мемфисе был застрелен нобелевский лауреат доктор Мартин Лютер Кинг.

•

Весной 1968-го я попал в Прагу вместе с одним маститым лириком – по линии обмена между писательскими союзами. Лирик, на свою голову, прихватил с собой жену. Однако чехи не любят, когда их выставляют дураками. Нас встретили с прохладной вежливостью. Поселили в старой красивой гостинице на Вацлавской площади – втроем в одном номере! И исчезли на все выходные, потому что мы соблаговолили прибыть в пятницу вечером. Семейство поэта было возмущено. Оно все списывало на происки контрреволюции. Я же поспешно откланялся и позвонил своим друзьям: Властимилу Маршичеку, Петру Пуйману, Иржи Груше, Сергею Махонину.

С Иржи – талантливым поэтом-авангардистом – мы были знакомы, потому что он тоже, как и я когда-то, работал в ЦК комсомола. Но это не помешало ему оседлать ветер Пражской весны. Мы немедленно напились. Причем каким-то ужасным коктейлем, состоящим из “Пльзеньского праздроя”, “Бехеровки” и нежно-революционных фантасмагорий. Мы настолько перебрали, что на следующий день Иржи заболел. Вместо него пришла его супруга – бледная и деликатная особа, которая отвела меня в ресторан чешских писателей. Там нас ждал пожилой господин с добродушной и немного ироничной улыбкой.