Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

читать «Смерть пионерки». Не слушала Агния Ивановна эти стихи, потому что всей душой противилась им. «А внизу склоненная изнывает мать: детские ладони ей не целовать. Духотой спаленных губ не освежить. Валентине больше не придется жить». Она не хотела этих стихов, но при этом чувствовала, что действуют, действуют они на нее, как гроза, которую, одобряй не одобряй, а она все-таки тянет к себе, ужасает и восхищает. И вот что она подумала вдруг про Сережу: не тянет ее больше к нему. Не ужасает он ее больше, не восхищает. Все. Отпустило. А ведь он, пожалуй, этого не хотел. Ведь где-то далеко, там, где он догонял свои шесть или больше пропущенных лет, а может, даже и не догонял уже ничего, а просто жил, как получилось, он продолжал думать, что есть Агния, которая знает о нем все и ждет его. Он не держал ее про запас, не такой уж он был подлец. Он был хороший. Но без уверенности в Агнии ему было бы плохо. Один он был без нее – так ей казалось.

Занавес открылся, и Агния Ивановна увидела на сцене смирно сидевших вельветовых мальчиков-духовиков. Серьезный трезвый Бржевский, в черном костюме, взмахнул рукой, и труба Генки Колотова запела «Прощание славянки». «Не плачь, не горюй и горьких слез не лей…» Агния и не плакала, не горевала. Ничего, можно было жить. Сейчас концерт кончится, и начнутся танцы в фойе, а на сцене и в зале станет пусто. И они с Фаей чаю попьют, поговорят, наконец, друг на друга посмотрят. Кончался общий праздник – ее работа, скоро наступит их тихий праздник. И Васька найдется. Все будет как раньше. Можно жить, ничего.

Фая просыпалась всегда с закрытыми глазами, а сейчас глаза были уже открыты, моргали, но проснуться не удавалось. Она ничего не видела и ничего не слышала. Фая вспомнила: уснуть и не проснуться значило умереть. Ее взяла тоска, бессловесная, ужасная. Чтобы как-то убежать от невыносимого холода внутри невидимой себя, Фая с огромным трудом встала на четвереньки, поползла. Наткнулась на спутанную проволоку, доски, ободрала руки, заскулила по-щенячьи и попятилась. Она не плакала. Некому было плакать. Вдруг она вспомнила Ваську. «Васька!» – крикнула Фая, и оказалось, что слышит себя. «Васька! Васька!» Фая не хотела думать про смерть, она знала, что может сейчас до всего додуматься, понять, чего недоговаривала, а может, и не понимала мать. Она звала Ваську, потому что пришла сюда за нею, потому что Васька была здесь, в заколдованном этом, безразмерном, запутанном, несчастном подземелье. Васька могла ее услышать, а мать – нет.

Мать бегала по уснувшему, нагулявшемуся, напраздновавшемуся Буртыму, искала. «Вы видели Фаю?» – спрашивала она у Хамидкиной матери, стоявшей перед ней в длинной ночной рубахе. «Видели, видели, – радостно улыбалась Галя, – на танцах видели». И Мишка Рудометов, тупой Мишка, младший брат умного Игоря, говорил, что видел ее, что она со всеми кидалась снежками под фонарем после концерта. Она была где-то тут, в добродушном, пьяненьком Буртыме, близко, с нею ничего не случилось. Так что даже непонятно было, почему бешено колотится сердце, холодеют до окаменения руки и ноги. Это просто была игра в прятки, просто Фая знала всех, и все знали Фаю, дочь художницы, ее – прятали, веселясь и перемигиваясь. Мать прибежала и к Вене. Веня не спал. И не веселился, хотя был немного пьян. Когда Агния постучала, он сидел на лавке у печки, поджав босые ноги. На печке спала приехавшая на праздник проведать шебутного, ненадежного и больного зятя Ирушкина мать. Сама Ирушка с Витюлькой не приехали. «Входи, не заперто», – крикнул Веня. Он думал – сосед его, Леха, с которым они сегодня пили тещину самогонку, вернулся. А вошла Агния. Он и рта не успел открыть, а она уже спросила: «Ты не видел Фаю?» Агния всегда говорила Вене «вы». А он ей «ты», хотя она была старше. «Не видел», – сказал Веня. «А когда в последний раз?» – «С утра не видел», – ответил, подумав, и сам вдруг начал не то чтобы волноваться, но рассматривать Агнию и что-то соображать. «Галя говорит, она на танцах была», – Агния глядела с надеждой, почти с просьбой. «Нет, не было ее там», – уверенно до грубости ответил Веня и полез на печь за портянками и сапогами. На печи заворочалась теща, Веня буркнул ей: «Спи, я скоро». Надел сапоги, ватник, ушанку и вышел вместе с Агнией.

На улице все еще шел сухой мелкий снег. «Давно ищешь?» – спросил Веня. Агния не ответила. «У кого была?» Она перечислила. Зашли в клуб – она этой ночью все время забегала туда, вдруг Фая вернулась. Вошли в гримировочную, свет там горел, оставленный для Фаи. Спустились с шаткого крыльца. Веня поглядел на Агнию, тень обычной его улыбки мелькнула на небритой, озабоченной физиономии, и еще что-то шевельнулось в глазах. Он положил Агнии на плечо тяжелую руку и толкнул слегка. Сзади стоял диван, Агния села на него, так что пружины зазвенели. Веня сел рядом. Так они посидели: мать, откинувшись на спинку дивана, и Веня Урасов, опершись о колени, опустив голову, глядя на фетровые ботики Агнии. А потом, повернув голову, снизу заглянул ей в лицо. Неуверенно провел по влажным от снега волосам: «Найдется она. Чего ревешь? Не реви!» Тогда мать действительно заплакала, горько, взахлеб. Она поверила, что Фая найдется. Веня посмотрел на нее через плечо, поежился, встал, потянулся, хрустя плечами, и пошел из гримировочной. «Жди здесь», – сказал он с крыльца. И мать стала ждать.

Когда Веня ушел, Агния посидела еще немного на диване, потом поставила кипятиться чайник, закурила и вышла на сцену. Клуб был необычайно тихим в это предутро; то ли оттого, что накануне нашумелся и устал, то ли из-за снега, который плотно лег на крышу, укутал завалинки, забился в щели. Мать стояла посреди сцены, слушала. И не сразу осознала, что слышит писк. «Мышь?» – подумала она. Нет, не мышь. Возможно, котенок?. Котенок! Пищал под сценой, совсем у порога гримировочной, пищал непрерывно. «Васька родила!» – догадалась мать. «Васька, Васька!» – позвала она и испугалась своего тихого голоса. Какая-то догадка, связавшая Ваську и Фаю, мелькнула и сразу исчезла. Котенок продолжал пищать, Васька не отзывалась. Мать стала ходить по сцене, из угла в угол, из угла в угол, прикуривая папиросу от папиросы, посыпая пеплом истоптанный пол сцены. А котенок то пищал, то затихал.

Когда уже забрезжило, громыхая сапогами и хлопнув дверью, вернулся Веня. «У тебя тут что, пожар?» – спросил Агнию, выхватил у нее папиросу и