Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

она и пролезть никогда не смогла бы. Фая осталась на мягкой груде, как на острове, потому что идти, ползти и карабкаться было нельзя, она это окончательно поняла. Она лежала на спине, зажмурившись, и старалась поймать, удержать свет внутри себя. А он ускользал. Она и сама пропадала. Фая как бы забывала о коленках, плечах, забывала, что у нее есть нос, уши, а когда вспоминала – никак не могла их почувствовать, пока не потрогает. Точно и ощутимо присутствовало только то, что болело – царапины на спине, руках, шее. Это исчезновение самой себя было еще ничего, не совсем страшно. Страшно было за мать, которая хватится ее в конце концов и никогда не найдет, как и Ваську. Здесь, под сценой, никого и ничего нельзя было найти никогда.

На сцене тем временем стояло относительное затишье. Кто-то ходил там, наверху, что-то осторожно передвигал, чем-то лязгал. И совсем уж издалека, неотчетливо доносился высокий, чуть подвывающий голосок. «Валя, Валентина, что с тобой теперь? Белая палата, крашеная дверь…» Это перед занавесом, на авансцене, какая-то девочка опять читала «Смерть пионерки». В каждом клубе, на каждом концерте была такая девочка. Длинное стихотворение Эдуарда Багрицкого Фая поэтому знала почти наизусть. «Двери отворяются. (Спать, Спать, Спать.) Над тобой склоняется плачущая мать: «Валенька, Валюша! Тягостно в избе. Я крестильный крестик принесла тебе. Все хозяйство брошено, не поправишь враз, грязь не по-хорошему в горнице у нас…» Фая что-то слышала, а что-то вспоминала. Только другой голос звучал у нее в потемках, не высокий с подвыванием, а хриплый, шепотом. «…На щеке помятой длинная слеза. А в больничных окнах движется гроза. Открывает Валя смутные глаза… От морей ревущих пасмурной страны наплывают тучи, ливнями полны». Так и звучали, не совпадая, два голоса – далекий, тонкий, напряженный, но почти неслышный, и хриплый, рвущийся шепот в исчезающей Фаиной голове. «В дождевом сиянье облачных слоев словно очертанье тысячи голов. Рухнула плотина, и выходят в бой блузы из сатина в синьке грозовой». Фая спала. Ей было то светло, то темно – гроза ей снилась.

Они любили грозу. Бабушка Зина, вязавшая желтые фуфайки, распахивала в грозу окно, садилась и глядела неотрывно. И близорукая Галка, когда начинало сверкать и громыхать, выбегала под дождь, стояла, мокла, дышала, улыбалась. Фая, еще совсем маленькая, чувствуя приближение грозы, плакала и капризничала. А как начиналось – затихала, лепетала бог весть что, таращила ярко-серые, Сережины, глаза… Сережа грозы боялся. Он и подсмеивался над собой, но все равно испытывал страх. В день его возвращения была гроза. Он успел вбежать в дом до начала дождя, на него упали только первые капли. Агния Ивановна помнила ту грозу, ее шум, помнила, как вначале потемнело в окне, а потом стекло мгновенно заволокло дождем. Сережа стоял спиной к окну, она не смотрела на него, не могла. Слышала запах. Как в зале клуба «Прогресс», пахло махоркой, только острее. «Все еще любишь грозу», – сказал он. «А ты боишься».– «Ничего не проходит. Слышишь – ничего. Я и там боялся». Там – это на войне. Он и там боялся грозы.

Она ждала его и дождалась. Она его любила. Как он сказал – «ничего не проходит». Надо было, наверное, сказать «ничто». Он был недоучка. Он был ее Сережа, уехавший с четвертого курса на шесть лет войны. Когда они поцеловались, у них у обоих дрожали губы и руки были холодные. Мелкий град лупил по стеклу. Шел июнь сорок шестого года.

Он был недоучка и в августе уехал в Свердловск доучиваться.

Потом приехал, когда родилась Фая. Потом снова уехал. Приезжал и уезжал. И в последний раз – четыре года назад, в Кондратово. С мандаринами. Он много тогда говорил. Он говорил, что не только недоучился, но и не дожил. Не дожил шести лет или, нет, больше, он подсчитывал – сколько именно. Агния не запомнила подсчетов. Она запомнила имя Марина. Какая-то Марина в Свердловске была очень, очень несчастна. У нее был ребенок от первого, несчастного брака. Она была очень бедной. Просто бедствовала. И что-то еще такое про Марину. Были и другие женские имена, Агния не знала, почему запомнила Марину. Наверное, потому, что имя красивое. И потому еще, что Марина была несчастна.

Да, конечно, поэтому! Как понял Сергей, что она несчастна? Он влюбился в нее! Или она сама ему объяснила, что несчастна, и тогда он все равно влюбился? Ему не приходило в голову, в его задумчивую, больную войной голову, что и у Агнии – то же. Но как же, ведь у Агнии был он, Сережа! Вот ведь какое у нее было счастье, с Сережиной точки зрения…

Это она потом все себе так представляла, когда тянуло холодом неизвестно откуда. А в ту ночь она просто слушала Сережу. Уже чувствовала, что вместе им не быть. И это было странно, потому что Сережа-то как будто собирался и вернуться. Он знал, как и всегда, как и на войне: его ждет Агния. И в тот посленовогодний вечер он приехал и увидел: ждет. Да, она сама собой разумелась. Он ее не замечал. Он не болел ею. А ему хотелось болеть. Он еще никогда не болел этим.

Когда Агния с Фаей приехали к подруге Ксении на дачу – там еще были ослик и гамак, – она попыталась рассказать все Ксении. Получилось очень быстро, коротко, просто. Подруга выслушала и сказала тоже очень просто: «Ворона ты, Агния. Тупые они. Чем мужчина умнее, тем тупее. Объяснять им всё надо. Всё. Понимаешь?» Агния понимала. Но только что ж объяснять-то? Вот объяснишь все ему, а он забудет. «А ты снова объяснишь, напомнишь», – отвечала Ксения, мешая большой ложкой в кастрюле с манной кашей. И Фая, и Агния, и сама Ксения, и сын ее Колька манную кашу терпеть не могли. Но зато она быстро варилась. Колька с Фаей качали друг друга в соседском гамаке, потом убежали гладить между ушами обсыпанного коростами ослика. Хорошо было на Ксениной даче. Муж ее в город уехал, на работу, а у Ксении был большой учительский отпуск, она мешала кашу на электроплитке и смотрела в окно, на хозяйский огород с капустой и укропом. Ничего мужу своему Ксения не объясняла, а если и объясняла, так только чтоб душу отвести. Потому что любил он ее и Кольку. Как уж там – сильно не сильно, тупо не тупо, а любил. И Агния это понимала и больше уже Ксении не отвечала, а Ксения ее учила и учила.

Девочка перед занавесом кончила