Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов

критиках, не видели серьёзных проблем и уязвимых мест в теории прогресса. Даже представители официальной марксистской науки делали немало оговорок. Так, в статье «Прогресс» пятитомной советской «Философской энциклопедии» (М.: Советская энциклопедия, – 1967, т.5. – С. 379–283) подчёркивается, что прогресс тесно связан с регрессом (цитата из Энгельса), что универсальных критериев прогресса не существует, в каждой области свои критерии, что (ссылка на Маркса) к прогрессу следует подходить не абстрактно, а конкретно-исторически, со скачками как вперёд, так и назад, что критерий общественного прогресса следует искать в материальной основе общества, в (ссылка на Ленина) развитии производительных сил – в совершенствовании средств и организации труда, в контроле над стихийными силами природы.

В западной (либеральной) науке в качестве критериев прогресса выдвигались накопление знаний, рационализация жизни различных сфер общества, индустриализация, урбанизация. Пиком «наивного прогрессизма» стала середина XIX в. Уже в конце XIX в. социальная и интеллектуальная атмосфера изменилась (достаточно сравнить четыре «главных» романа Жюля Верна, написанные им в середине 1870-х гг. с четырьмя «главными» романами Герберта Уэллса, написанными в середине 1890-х гг.). В последней четверти XIX – начале XX в. идея прогресса начинает подвергаться критике: Теннис в Германии, Леонтьев и Данилевский в России, Сорель во Франции – вот лишь несколько имён. Позднее, во второй половине мировой смуты 1871–1945 гг. им на смену придут Шпенглер, Сорокин, Эвола, Тойнби и другие. Однако как только наступило «славное тридцатилетие», критики прогресса и неоциклисты стали объектом снисходительных улыбок и критики капиталистической и социалистической буржуазий, комбинировавших «принцип Кандида» с «принципом Сидония Аполлинария» и не желавших знать, что даже среднесрочный экономический рост, не говоря о долгосрочной истории, носит циклический характер.

Колокол тревоги зазвонил в конце 1960-х – в докладах Римскому клубу и рекомендациях «нулевого роста» (здесь я оставляю в стороне вопрос о том, в какой степени эти доклады носили действительно научный характер, а в какой были началом большой политической игры, интеллектуальной артподготовки деятельности Трёхсторонней комиссии и ряда других организаций, резко активизировавших свою деятельность после фактического поражения США в 1975 г. в классической фазе «холодной войны»). Ну а о том, что произошло в 1980-е – 1990-е гг. с «реальным» прогрессом и идеей прогресса, мы уже знаем.

VII

Если в середине XIX в. представления о прогрессивном и рационально-упорядоченном развитии общества были перенесены на природу, то в конце XX в. сомнения в общественном прогрессе тоже не замедлили сказаться на представлениях о развитии живой и неживой природы, математики. Это нашло отражение и в теории диссипативных структур И. Пригожина с её акцентом не на равновесие, а на флуктуации (равновесие – лишь относительно краткий миг между двумя флуктуациями), и в так называемых «chaos studies» и «complexity studies» (наука о сложном), и во фрактальной геометрии Б. Мандлбро, и в замене терминов «точные науки» и «неточные науки» на «hard sciences» («жёсткие науки») и «soft sciences» («мягкие науки») и во многом другом. Заговорили и об отсутствии прогресса в развитии живой природы, по крайней мере, об отсутствии его реальных критериев.

Вообще-то прогресс живой природы a la Дарвин с самого начала находился под огнём критики (наиболее активными были русские – Данилевский и Кропоткин). Да и сам Дарвин в своих выводах никогда не шёл столь далеко, как иные неистовые ревнители его теории (в этом смысле, как и Маркс, заявивший, что он не марксист, Дарвин мог бы сказать: «Я не дарвинист»). В любом случае, создать цельную теорию (прогрессивной) биологической эволюции у биологов не получилось. Попытка, во многом механическая, взаимно адаптировать дарвинизм и генетику привела к компромиссу – оформлению в 1940-е гг. синтетической теории эволюции (СТЭ), которая до сих пор не ответила на вопрос, как и почему на основе принципа «survival of the fittest» (у нас – неточный перевод «fittest» как «сильнейший») вообще возможна эволюция, причём постоянно ускоряющаяся (т. е. внешне направленная). Попытки оспорить дарвиновский прогрессистский вариант эволюции живого с позиций номогенеза (Л. Берг, А. Любищев и др.) не смогли стать полноценной альтернативой СТЭ.

Но, действительно, есть ли реальные критерии прогресса в живой природе или ситуация безнадёжна? Думаю, всё же есть, природа вообще и живая в частности – более лёгкий случай чем общество (в том числе и потому, что, как говорил Эйнштейн, природа коварна, но не злонамеренна, т. е. сознательно не врёт исследователю, у неё нет социального интереса, «модифицирующего» знание). Критерии прогресса живого – цефализация (усложнение нервной организации, т. е. формирование всё более полных и тонких моделей окружающего мира) и обусловленное ею общее и по частям усложнение организма; уменьшение зависимости от среды (адаптация к изменениям не путём изменения органов, а путём изменения старых и формирования новых навыков и фиксированных действий); индивидуализация; дифференциация. В основе всех этих критериев и тенденций лежит увеличение информационноэнергетического потенциала при сохранении или уменьшении вещественной массы носителя. Это – что касается качественных показателей. К количественным относятся рост численности данного вида, территориальная (ареальная) экспансия и внутривидовая дифференциация.

Одним из важнейших прогрессивных информационных сдвигов, по сути – информационнобиологической революцией стало увеличение количества информации, содержащейся в мозгу, по отношению к информации, содержащейся в генах, у рептилий. У нас часто с иронией говорят о динозаврах, относящихся к рептилиям, как о чём-то гигантском, но глупом. На самом деле, далеко не все динозавры были гигантскими и на самом деле динозавры были самыми умными (информационно насыщенными) существами своей эпохи. Млекопитающим, чтобы успешно конкурировать с рептилиями и прежде всего с динозаврами (и при возникновении благоприятных условий одержать над ними эволюционную победу) «понадобилось» выработать не одно, а три мощнейших эволюционных «вида оружия»: лимбический мозг (т. е. более высокоразвитую форму организации информации и её вещественного носителя), тёплую кровь (энергия) и короткий сон. Вот этот «триумвират», сформировавшийся в ходе ароморфоза млекопитающих, сделал их хозяевами кайнозоя, а в перспективе – позволил «выдвинуть из своей среды» (с помощью неокортекса, коллективного сознания/организации и речи) Homo.

Разумеется, чисто эволюционное в истории живой природы не проходит. Во-первых, в эволюции Земли было пять великих вымираний – геобиокатастрофы позднего ордовика (440 млн. лет назад), девона (355 млн. лет назад), перми (248 млн. – самое широкомасштабное), позднего триаса (206 млн. – динозавры сменили текодонтов) и мела (65 млн. лет; самое известное, связанное с вымиранием динозавров). Если бы не катастрофы и вымирания (своеобразные революции), трудно сказать, как бы пошла эволюция.

Во-вторых, у современной науки, аналитической по своей сути, нет адекватных средств для адекватного понятийно-теоретического воспроизведения генезиса, возникновения того или иного феномена, той или иной системы. Современная наука до сих пор толком не объяснила возникновение Вселенной, жизни и человека. Да и с «возникновениями» на уровень ниже тоже проблемы, будь то