Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал

И стал думать о Хайасинф — увижу ли ее? Не напрасен ли долгий, несносный путь и вся эта мука улицы?

Она лежала в качалке, такая вся обозримая и тающая, и утомленно подняла ко мне светящиеся глаза, и притронулась.

Почти не нужно было руки: все уже сделалось… Я здоровался с другими. Барбара стояла за креслом и, как люльку, осторожно-пугливым зверьком — раскачивала его. Миссис Ральф лежала на своем шезлонге и тихо стонала, совсем побледневшая. У камина Маргарет грела ноги на решетке. Ее жених набрасывал с нее кроки{111}.

И еще тот — с очень большими челюстями, дряблым, мучнисто-бледным лицом, залезлым лбом и блуждающими в смутной грезе бледно-голубыми глазами…

Я его видел раз. Миссис Ральф сказала, что это жених Хайасинф; а Барбара сообщила, что он «ужасно» богат, но «сновидец» и ничем не интересуется. Только в Хайасинф влюблен «ужасно», но и тоже совсем особенно, не как другие люди влюбляются. Он глядел в огонь, и сны медленно ползли по странно дряблым молодым чертам, то радуя, то печаля, то волнуя перед легкими чарами его посланницы{112}.

Бешенство готовилось во мне и разразилось: я стал ненавидеть… И, ложась, совершал заклинания.

Ночью видел ее. Лежал, закрыв глаза, скрестив на груди руки, как мертвые скрещивают. Она вошла. Веяло. Мои веки открылись сами, и я видел две из темноты руки, очень тонкие, узкие; прохладою прикоснулись они к моим рукам. Потом повеяло надо лбом — как легкие крылышки ночной бабочки… Не вправду ли бабочка?.. И прохладные, легкие пальцы нажали мои веки на глаза, как мертвым нажимают…

Хайасинф не от жизни. Тем лучше. Умереть. Это — последнее сладострастие. Легкость последней тишины. Надо счеты свести. Какие-то счеты. Какие-то отчеты… Кто связал?.. Довольно.

Вчера вечером случилось то, чего никогда здесь не случается: в мою комнату постучались.

За обедом Хайасинф не было, и я ушел к себе, потому что зайти со всеми на условные полчаса в семейную дроинг-рум не хватило воли в моем обезволенном тоскою теле.

Сидел у себя. Писал в своей «Истории Сострадания», к главе об элеосе[90] греков. Конечно, это — не «жалость»… Внезапный стук в мою дверь. Голос мой призывный был беззвучен и холоден:

— Войдите.

Письмо, газета, брошюра? Что-либо чужое и ненужное, отголосок только что покинутого там, позади, в России, университета?.. Друзей я не имел… Сергей? Он с Еленою. Андрей? Он бежал, и довольно, довольно мне было пить его яду…

Пока дверь отворялась, — кажется, все это мелькнуло. Уже она стояла в моей комнате!.. Обернулась назад, спокойно прикрыла дверь и медленным ритмом пляски шла, реяла ко мне, бледная, тонкая, не настоящая, как всегда, и золотилась тонкая сетка вокруг лица и на плечах, и глаза издали, издали еще притронулись, и я… умер.

Умер — и воскрес, со всею мукою разлуки, со всею свежею радостью росистою свиданья нового!

Нагнулся к протянутой руке и поцеловал, не коснувшись, не смея — своею простой рукой, с этими мне ненавистными расширяющимися последними суставами пальцев… Почувствовалось — как по воде течение, ручеек — этот поцелуй поникшей в воздухе, протянутой, прохладной ее руки.

Ничего в ней не изменилось, только брызнул сильнее лучом золотой свет карих глаз, и казалось — они улыбнулись.

Она молчала. Мы так стояли.

Потом я сказал глупо и с вопросом:

— Вы пришли?

Она отвечала, подумав, голосом тихим, уверенным и светлым:

— Учитель меня прислал к вам.

— Кто он?

— Он вас знает.

— Я никого не знаю… кажется.

— Это не нужно.

— Что ему нужно от меня?

— Вы ему поручены.

— Что я должен делать?

— Любить правду.

— Я ищу.

— Да. Вы сильный. Но вы станете сильнее.

— Через вас.

— Через него.

— Но пришли вы.

— Да, я буду приходить. Ему не нужно.

— Я его люблю.

— Это неизбежно.

И она вдруг изменилась. Словно струя протекла по всему ее телу. Она ослабела несколько на ногах и, протянув руку, в забывчивости ухватилась за мою. Я дрожал от ее прикосновения. Ее веки прикрыли наполовину ее глаза, углы губ отяжелели. Стала она некрасивою, потому что лицо отяжелело, но такого сладострастия я никогда не видал… Или мне это приснилось?

Она оправилась. Рука моя была свободна. Или никогда она не приняла ее? И не заболевала вовсе? А я заболел и снова выздоровел…

Заболел ревностью, которая и теперь жжет, изжигает, и теперь рука ею дрожит и мчится так неотчетливо по бумаге… Она говорила тихо, и словно во мне каленым прутиком выводились ее медлительные отчетливые слова:

— В первый раз я слышала и поняла эту любовь, ее неизбежность. Его слова растили мне огненные крылья, и я вся наполнялась огненною любовью, пока не стала от легкого присутствия этого тончайшего огня такою легкою, что уж совсем перестала себя чувствовать и видела иными глазами себя иною и светлейшею. И когда все вышли, которые слушали его, я осталась и видела, как та я, легчайшая и вся из светлого пламени, подошла к нему и, приклонившись к его руке, поцеловала ее. А на руке его, бледной и прекрасной, была стигма, как от гвоздя, как у Распятого…

Она глядела на меня теперь всею поверхностью светящихся карих глаз, всею полнотою касающегося взгляда. Я спросил еще раз:

— Кто он?

И еще раз она отказала в ответе.

— Знающий.

— Вы сказали, что он проповедник?

— Он учитель.

— Его можно слушать?

— Вам этого не нужно.

— Отчего?

— Оттого, что вы слишком многое знаете.

— Я не понимаю.

— Учитель сказал, что будет писать вам, но с одним условием.

— С каким?

— Чтобы вы уничтожали его письма тотчас по прочтении. И никто никогда не узнает. Можете поклясться?

— Клянусь.

— Я скажу.

— Я буду вас видеть? Я уже не могу без вас.

— Я буду приходить к вам.

— Отчего вы часто не обедаете дома? Я не могу выносить обеды в вашей семье без вас.

— Я нигде не обедаю.

— Вы голодаете?

— Нет. Мне не всегда нужна пища.

— Вы не женщина?

— Никто не женщина и не мужчина.

— Почему?

— Дух мужчины и дух женщины переместились давно. Вы более женщина, нежели я.

— Перед вами — да. Я чувствую себя слабее и проще ребенка.

— Это не я. Это он через меня говорит и действует.

— В таком случае я его люблю.

— Это неизбежно{113}.

И, быстро отвернувшись, двинулась к двери. Мне казалось, что, уходя, она вещественнее касалась моего ковра.