Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал

Аглая изумляется. Хочет расспросить, но удерживается, непонятно стесненная тем мерным, как бы важное произносящим голосом.

Анна. Аглая, дай мне теперь взглянуть на тебя. (Глядит ей близко в лицо, взяв в свои обе ее руки.)

Аглая (смущенно). Здесь мало света. Здесь темные сосны. Алексей говорил мне — ты любишь тень.

Анна (улыбаясь бледно). Ты красива, Аглая, этой жизнью. Красиво видеть столько жизни и доброты. Это редко бывает. Ты счастлива, оттого ты добра. Ты счастлива, Аглая? (Ее глаза загораются.)

Аглая (вспыхнув вся). Я счастлива. Знаешь, Анна, это порою кажется сказкой — мое счастье. Любовь, полнота всего, дети… (Смущается, смолкает. Потом робко.) Анна, прости. Я знаю и несчастье. Я была и несчастна… раньше. (Почти суетливо.) Но вещи твои! Как долго все-таки не несут.

Анна. Пойдем пока к окну. Сядем спокойно.

Садятся обе на подоконник. Между ними пионы. За ними темные сосны.

Анна (медленно). Ты стыдишься говорить о своем счастье. Вижу. Не объясняй. Ты боишься напомнить мне смерть моих детей и твоего брата. Не бойся. Счастье делает человека красивым, добрым… цельным.

Аглая отворачивается от Анны и быстро смахивает бегущие слезы.

Анна. Ты плачешь оттого, что умер мой муж и мои дети? Добрая Аглая!

Аглая (ищет слово и, найдя, сияет улыбкой). Ты была счастлива с моим братом?

Анна (как бы издалека). Да, да.

Аглая (с внезапным пугливым устремленьем). Он никогда не изменял тебе? (Содрогается в испуге, ожидая ответа. Молчание.)

Анна (как бы просыпаясь от своих мыслей; очень просто). Нет. Он умер так рано.

Аглая хочет спросить и запинается.

Анна. Спрашивай, Аглая.

Аглая. Я боюсь сделать больно. Я так люблю тебя.

Анна. Добрые не делают больно… Счастливые любят легко, не правда ли?

Аглая (робко). Ты очень любила его?

Анна. Да.

Аглая. Ты… ты забыла его?

Анна. Нет. Забыть нельзя. (Думает долго.) Это неправда, что можно забыть. Я стала другою. Значит, не забыла. (Думает. Медленно) Значит, не забыла.

Аглая (совсем робко и печально). Анна, Анна, ты больше не можешь любить?

Анна (глядит ей прямо в глаза своими тихими светлыми). Я могу любить. Это та, другая, может любить.

Аглая. Ты стала лучше. Та другая Анна, что после смерти мужа и детей, глубже прежней Анны, не правда ли?

Анна (печально). Ты думаешь? Мне кажется — нет. Мне кажется: во мне стал изъян. Когда я еще не знала смерти, я была полна и прекрасна. Теперь мне все кажется: как засохшая ветвь в груди, и все существо к ней приспособляется, и все становится другое. (Внезапно прерывает себя.) Здесь хорошо от сумерок сосен!

Аглая (радостно). А когда солнце светит (оглядываясь), оно так мешкает за крышей соседней дачи, — вся комната так странно освещена. Сквозь сосны это как огонь золотой! (Вскакивает и протискивает голову сквозь ветви сосен.) Гляди, гляди: вот солнце. Солнце уже в саду! А там, за соснами, — чувствуешь море! Мне всегда кажется, можно чувствовать море и не видя его: простор чуется где-то близко в самом воздухе.

Анна (тихо встав, также глядит в окно). Да, да.

Аглая. Я так жду Алексея! (Тревожится.) Видишь ли, мы эту дачу на берегу моря наняли по настоянию заводского врача, нашего милого Пущина. Алексей слишком напряг нервы в Заречном. Ах, ты ведь знаешь, как может измучить человека завод и его люди! Вот и пришлось покинуть наш милый любимый дом, там, в нашем Заречном, и уехать сюда… Конечно, море нам все заменило! Оно может! — и больше того!.. Но здесь-то он всего шесть недель пробыл, и опять вот услали… (Пугается) О, как нам было хорошо у моря! Волны!.. У самых волн мы ходили часами, — они набегают, отбегают и снова… (Останавливается неожиданно.) Анна, и в Забытом, когда он туда наезжал в течение этого года, он сильно уставал на заводе, не правда ли? Мне так казалось каждый раз, когда он возвращался оттуда.

Анна (спокойно). Мы так мало виделись там. Я не знаю.

Аглая. Да, да, бедный, это оттого, что он был занят. Анна, ты любишь море?

Анна. Меня море тянет в путь.

Аглая. А мы с Алексеем любим его ритм. Ведь Алексей весь в своих ритмах. Ты знаешь? Ведь он говорил тебе о своей книге, нашей книге{123}, как он ее называет? (Смеется.) Это ритмы чисел, которыми могут измеряться все законы движений как миров, так и мельчайших частиц вещества. Говорил?

Анна. Нет, нет. Он не успевал.

Аглая. Его поражает, что наша мысль может проникнуть и воссоздать эти законы и таким образом ощутить себя единою с творческим духом всего мироздания. И эта сила, и это единство так громадны, что сознание, пугаясь, — останавливается перед бездною бесконечностей! Вот эту громадность и это космическое единство он и заложил в основу своей философии и мечтает научить людей терпению и тихой любви к жизни, к маленькой близкой жизни, потому что в людях и дух космоса, и душа покорного слезам и радости человека. Ах, он так любит эту бедную жалкую душу покорного человека! Слишком даже! Оттого и не мог сделаться только математиком, как мечтал с детства, он стал инженером: на заводе так много горя и так много обиды и посрамления человеческой личности.

Анна (тихо). Аглая, ты делишь с ним его мысли?

Аглая (тепло). Делю — не совсем то слово, Анночка. Я только одно знаю. Не помню себя до него, какая была. Была ли вовсе? Я — он. Вся в нем. Это удивительно даже делается. Я чувствую даже, что его тело становится моим. Оно мне мило, о нем мне думать так жалостно… конечно, милее себя, конечно! Разве я чувствую жалость к себе?

Анна (задумчиво). Да, да. (Все глядя пристально на Аглаю.) А дети? Детей как любишь?

Аглая (тихо). А, детей! То другая любовь. Я детей не в себе люблю, а в них. Ты понимаешь, для их жизни, долгой, большой, надеюсь — прекрасной, плодотворной. Это одна любовь, а та — другая… Да и любовь ли? — просто чудо, чудо слияния! Из двух чудесно рождается одно, третье, таинственное единое третье. Вот отсюда источник сил. Мы никогда не слабеем вместе. Если жизнь тяжела станет одному — другой поддерживает. Жизнь так часто становится страшною!