Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал

— А долина?

Англичанин вдруг резко расхохотался.

— Долина? Аэу! Долина узкая. Долина — река. Только это не вода. Вода блестит, играет, бежит, бежит прочь, и снова… Это лава, которая уже застыла. Га, га, га! Вся лава застыла. Они так лились, один на другой, и застыли.

— Га, га, га! — с странным торжеством вырвалось у Незнакомова.

— Каждый вал — титан. Много титанов{99}. Го, го, го! Не в студии обучать титанов!

— Ковать титанов, — поправил, себя не замечая, Незнакомов.

— Звяк, бряк! — вспомнил Фэрес. — Громовый! Титаны великие. Лица у титанов кривые — оттого, что мука, мука у титанов.

— Скорчило.

— Скорчило. Да, это — как змею над огнем. Лбы у них, как океаны. Тоже мука — валы. Брови — это леса, все кривые.

— В излом.

— В излом? Аэу! Да. Глаза некоторые туда втиснуло. Другие…

— Выперло.

— Выперло. Хотят скакать, лопнуть. Это медные пузыри. Губы — трещины. Это как будто земля тряслась и лопнула. А груди натянулись, ребра рвут на боках такие, как узлы, мускулы. А ноги уже вместе так…

— Сплавились.

— Это от огня прежде. А теперь холодные. Только идти не могут, и они толкают гору, где женщина глядит. А головы здесь…

— Темена.

— Темена. Аэу! Очень хорошо. Темена толкают гору, где женщина мертвая. Ничего. Не бойтесь.

— Не столкнут.

— Не столкнут. Вы видите. Так кончились Воля и Время.

— А! Вот что!..

Теперь пальцы англичанина согнулись под тонкую ладонь Незнакомова и всею каменною силою впивались в скрытую под тою большою рукою узкую руку.

Незнакомову нравилась боль, и он не двигал руки. На его слишком прекрасном для подвижности лице, застылом в божественной каменности, странно и почти жутко задергался один верхний уголок брови, отчего по глади высокого, строгого лба затрепеталась, как отсвет, легкая рябь. Но рука его покоилась неподвижно в окаменелом пожатии большого друга…

ЛОНДОН{100}

Из бумаг молодого Опалина

В дроинг-руме[80] вчера вечером было шумнее обычного. К девицам пришли какие-то юноши, играли в игры, чтобы законно целоваться за фантами, и вечер кончился веселыми драками, причем младшая, Барбара, побледнела от безумного задора, и серые зоркие глазки сверкали почти ослепительно. Степенная Маргарет визжала в руках старшего гостя, кудрявого, темноглазого, очень высокого, гнущего тонкий, упругий стан. Сама миссис Ральф бледно улыбалась на молодежь со своего шезлонга, где ежедневно томно умирает после обеда. На шум выступил из своего кабинета и сам мистер Ральф и глядел на веселую четверку, ухмыляясь в густую, всегда необыкновенно опрятную (несмотря на презрение к салфетке), светлую, седеющую бороду.

— Идите играть! — крикнула мне Барбара немного охрипшим от всхлипывающего смеха, но все еще звонким голоском.

— Какой вы серьезный!.. И такой молодой! — заметила медлительно миссис Ральф.

Там, сквозь входную дверь или через окно дроинг-рума, я услышал невозможный для слуха шорох ее шагов по каменным ступеням крылечка. И тотчас — стук висячего молотка во входную дверь: раз, два, три…

Снизу, из кухонного этажа, тяжелая поступь прислуги, — и дверь скрипнула и снова ударилась, закрывшись.

— Всегда Анна хлопнет дверью — это ужасно вульгарно! — недовольно шепнула миссис Ральф.

Я ждал. Сердце стояло, тоже ждало. Это ужасно — эта сладость, ни с чем не сравнимая, разве с острою, зикающею мукою.

Хайасинф[81] вошла. Это — не девушка. Веянье девушки. Она двигалась, как бы не решаясь еще, как бы удивляясь, не понимая, как она попала к ним и как это могло случиться, что она все-таки должна входить из передней, так — легкими ногами, как бы в замедленном ритме танца, наминать этот потертый, все же пыльный — несмотря на хозяйственные заботы миссис Ральф — ковер.

Мне хотелось… не знаю, что сделать, — но что-то должен был, чтобы она не ступала: отчего она не летает?.. Какой вздор!.. И вот она подходит к этой худой, серой, жеманной, с узкими, привыкшими плакать глазами даме и, целуя ее сморщенную бедную руку, шепчет, сияя золотистыми лучами своих карих очей{101}:

— Добрый вечер, мамма!

И так же — к отцу.

Какая нелепость! Она — не их дочь!..

Она не обедала. Потому что я сидел один среди других и должен был доесть баранину и пудинг…

И вот они ее спрашивают, сестры:

— Ты голодна? Мы сейчас будем кофе пить. Хочешь сандвичей с ветчиной?

— Нет. Право, нет… Добрый вечер, мистер Опалин.

Я встал, не понимая, как всегда в эти минуты, что делаю, и молча наклонил голову, принимая легкую, узкую, прохладную ручку.

Или это не девушка — то есть юноша? то есть переодетый юноша?..

Это я сегодня думаю, записывая. Больше ведь ничего не случилось. Оттого, что я вчера, тотчас почти после ее руки, — вышел. Мне было довольно.

Волосы ее — тончайшая сетка совсем пышных, золотых нитей. Она их носит спущенными по плечам. Вероятно, иначе невозможно. Глаза темнее волос, но тоже золотистые.

Я оттого ушел — то есть мне оттого стало довольно, — что она так поглядела на меня, когда сказала: «Добрый вечер, мистер Опалин», — так прямо, очень светло, почти притронувшись глазами, — и победно…

Только что выходил к ленчену[82].

Ее не было!

Узнал, что вчера к девицам приходили не юноши. То есть один из них — фотограф-художник и десятилетний жених Маргарет. То есть не ему десять лет, а его жениховству…

И эта нездешняя детскость ее странного, не то чтобы красивого лица!.. Где-то там — просто там — должны быть такие дети, такие просвеченные и — ведающие…

Дома на стук дверного молотка мне открыла и дохнула на меня сивушным маслом сама хозяйка. Это — от виски, которое она тянет постоянно. Черно-бурые путаные волосы свисли ей на узкий, выпуклый лоб: помятое, грязное, истощенное лицо еврейской красоты передернулось кососладимою улыбкой; щурились глаза с засоренными углами. Она была противна и изгибала худой стан под ношею своею годового сосуна… Взглянул-таки, против желания, на ребенка-скелета, иссиня-белого, пахнущего гноем и пеленками, стонущего тихим животным мычанием. Вспомнил, что доктор Нэш за брэкфастом[83] рассказывал «гостям» нашего пансиона, как муж хозяйки, выбросив ее из супружеской постели, колотил на полу.

Спешил наверх к себе, унося с собою мучительно зазывный взгляд черных, грязных глаз и запах ее затертого, пропотелого капота и виски.

Плохо попал в этот неопрятный бординг-хаус[84].