Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

Конверт, на котором не значится ничей адрес, лучше не вскрывать. Зачем? Во-первых, это не вполне прилично. Во-вторых, ты рискуешь либо ничего не понять, либо, что гораздо хуже, понять что-нибудь превратно. В-третьих, что еще хуже, принять на свой счет то, что к тебе совсем не имеет отношения, что обращено вовсе не к тебе.

Вот, допустим, такой пример.

Как-то раз один из широко известных телепропагандистов и профессиональных телепровокаторов, ничуть не пряча глаза во внутренний карман своего керенско-сталинского френча, вслух, громко и отчетливо, на всю страну заявил, что все те, кто пришли с цветами, свечками и детскими игрушками на Пушкинскую площадь, чтобы выразить скорбь и сочувствие семьям детей, сгоревших заживо в Кемеровском торговом центре (помните эту страшную историю?), все те, кто стояли вокруг памятника поэту, все те, кто плакали или просто молчали, что все они пришли туда не просто так (просто так ничего не бывает), а пришли они туда за деньги Ходорковского (sic!) и что это была, разумеется, хорошо спланированная политическая акция, имевшая целью… ну, в общем, понятно, что они там еще обычно говорят в подобных случаях.

Конечно, нормальному человеку, не вполне утерявшему хотя бы приблизительных нравственных и эстетических ориентиров, слушать такое невыносимо. «Я все понимаю и уже мало чему удивляюсь, – говорит растерянный нормальный человек, – но это уже, согласитесь, за гранью». А еще он, нормальный человек, разводя руками, говорит: «Ну как же так можно… Не приведя ни одного доказательства… Он что, сам видел, как кто-то кому-то что-то платит?.. Это же клевета… Это же подсудное дело… Как же можно такое количество совершенно разных людей сразу вот так вот взять да оскорбить… Ну, это же такая подлость даже на фоне уже привычной их подлости…» Ну и так далее.

«Дорогой мой нормальный человек, – говорю я ему, – вы, разумеется, нормальный, так же как, смею надеяться, и я. Но вы при этом, судя по всему, еще и наивный человек, если вы склонны задаваться подобными вопросами. С чего это вы вдруг решили, что эти люди обращаются к нормальным людям? В частности, к вам? Или, допустим, ко мне? Что они вообще обращаются к тем, увы, немногим, для кого важны какие-то доказательства? Зачем? Какие еще доказательства, какие еще причинно-следственные связи, какие еще самые общие представления о каких-то там приличиях, если существуют такие архиважные штуки, как интересы? Причем не какие-нибудь там вообще, а исключительно государственные или, пуще того, национальные!»

В одной из записных книжек Лидии Яковлевны Гинзбург можно прочитать:

«Что касается подлости, то для нее псевдонимом во все времена служили общественные (государственные) интересы, так приятно совпадающие с частными».

Ну как точнее обо всем этом скажешь!

А еще возмущенный нормальный человек в отчаянии вопрошает: «Какое-нибудь дно там есть вообще? Не может же быть, чтобы совсем не было дна!»

Это почему же не может? Вот, пожалуйста, любуйтесь!

Дна на сегодняшний день не предвидится, это правда. То есть, возможно, оно где-то и есть, но глубину наблюдаемого нами свободного падения определяет точно не телеведущий. И не его начальство. И не начальство его начальства. И даже не самое начальственное начальство.

В данном случае это самое дно может вдруг нащупать ногой, обутой в растоптанную домашнюю тапку, только лишь тот самый упомянутый мною адресат тех самых телевизионных посланий. Только он в какой-то момент, о сроках которого не знает никто, а меньше всего он сам, вдруг, движимый неведомой, но властной силой, встанет с дивана, выйдет во двор, подберет с земли первый попавшийся увесистый обломок кирпича, вернется домой, подойдет вплотную к телевизору и со всего маху запустит в экран, прямо в приятное гладкое лицо пламенного пропагандиста. И – скажу попутно – это будет еще очень хорошо, если «адресатом» кирпичного полета окажется всего лишь телевизор.

Вот это и будет означать, что дно все-таки где-то есть.

И когда это случится, никто не знает. И о том, что такого остросюжетного должно произойти, чтобы это случилось, тоже никто не знает, и лучше бы на эту тему даже и не фантазировать.

В одном из моих давних текстов есть такое место:

«Здесь у каждого свое дно и свой потолок. Границы падений и воспарений у каждого свои».

Этим можно было бы и закончить. Но напоследок я все же позволю себе – на правах автора – еще одну самоцитату, как бы возвращающую нас к тому, с чего мы, собственно, начали:

«Я думаю, – написал я однажды, а именно в середине восьмидесятых годов, – что содержание и оправдание каждого жеста прямо пропорциональны той степени, в какой осознаны вся мера ответственности за него и весь диапазон его последствий».

Я и теперь так думаю.

Время лицедеев

Не так давно в одном интернет-издании – очень, кстати, интересном и неглупом, настроенном на важные и благородные культурно-просветительские задачи, – я наткнулся на рубрику с названием, поначалу показавшимся мне настолько странным, что автоматически захотелось поворчать.

Рубрика называлась «Стихи на выходные». Дело даже не в том, какие конкретно стихи были опубликованы под этой рубрикой. Допустим, хорошие. Но не в этом дело. Дело в самом названии.

Поворчать я мог бы примерно так.

Почему это вдруг на выходные? Почему на выходные именно стихи, а не, например, лыжи? Почему на выходные не поход с сыном-внуком в зоопарк? Почему бы на выходные не смотаться за город, чтобы, допустим, проверить состояние собственной дачи на предмет сохранности крыши и забора? Много чего разного ассоциируется с выходными.

Стихи-то вдруг зачем?

Стихи – не для выходных, ворчал бы я, если бы решил поворчать. Стихи – для будней. Когда трудно. Когда не знаешь, как быть. Или вообще «быть или не быть».

Почему на выходные? Почему не на понедельник? Или на семь тридцать утра, когда ты, еще не вполне проснувшись, взгромоздился на шаткую табуретку, чтобы с верхней книжной полки достать книжку поэта, стихи которого тебе приснились под утро, и вот прямо сейчас совершенно необходимо проверить, не переврал ли чего-нибудь твой ненадежный сон?

И конечно, я вспомнил бы очень давнее, но запомнившееся мне телеинтервью какого-то спортсмена и многократного чемпиона, где на вопрос, как он проводит свой досуг, он со значительным видом сказал, что, когда выдается свободная минутка, он любит уехать далеко в лес, чтобы там, в благостной тишине, «поваляться на травке с томиком поэзии». Пытаться как-либо конкретизировать содержание этого обобщенного «томика», явно позаимствованного из каких-то не менее эфемерных «томиков прозы», интервьюер