Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

живопись, в другом графика. Так вот отборщики не смогли решить, куда мои работы относятся, к тому или к другому. И не взяли».

То есть получилось так, что он провалился между жанрами и оказался аутсайдером.

Вместо ожидаемого им сочувствия я сказал: «Ты знаешь, я тебя с этим поздравляю». «Это с чем же?» – уныло спросил художник, не ожидавший от меня такой черствости. «С тем, – ответил я, – что ты, по-видимому, делаешь что-то по-настоящему важное и серьезное».

Впоследствии, кстати, так оно и оказалось.

Из всех видов искусства и словесности мне – и как автору, и как читателю-зрителю-слушателю – ближе всего те, которые заполняют пустующие пространства между жанрами.

Существуют люди, и их большинство, которые во все времена отдают предпочтение чему-то отчетливому. Чем жанр отчетливее и очевиднее, тем лучше. Этому читателю всегда важно знать, что именно он культурно потребляет – роман, лирическое стихотворение, политическую публицистику или едкий фельетон.

И это совершенно нормально – жанр для того и существует, чтобы формировать литературный, художественный, театральный, киношный, журналистский мейнстрим, чтобы воспитывать тот модус восприятия, который адекватен законам и условностям того или иного жанра, чтобы человек не воспринимал приключенческий роман как физиологию нравов, а документальный репортаж не путал с боевиком.

Все правильно, и я с почтением отношусь к авторам, сохраняющим верность жанру, особенно к тем из них, кто наиболее изощрен и честен в своих авторских усилиях.

Но я при этом упорно настаиваю, что самое важное и интересное в искусстве происходит в приграничных полосах между жанрами. По крайней мере, так это лично для меня.

Разумеется, само по себе «непопадание» в жанр ничего, мягко говоря, не гарантирует и вполне может означать не «новаторский прорыв», а нечто совсем иное, куда более печальное. Жанровые ожидания нарушаются в двух – прямо противоположных – случаях.

Один автор переходит жанровые, рифменные, ритмические границы вполне сознательно, ясно и четко представляя себе условности и неписаные законы жанра. А другой переходит эти границы туда и сюда просто потому, что не знает, где они.

Само понятие жанра присуще прежде всего искусству. Но оно может быть перенесено и на политику, и на мораль, и на что угодно.

Существуют, например, жанры политического, социально-культурного, профессионального поведения.

Например, публичное поведение некоторых телеведущих кажется отвратительным и даже подчас безумным именно потому, что они перепутали, а точнее, подменили одни жанры другими. Если бы они не заявляли о себе как о ведущих, экспертах и аналитиках, а честно бы обозначили условности своего социального поведения, как, например, условности ярмарочного кукольного театра или, допустим, почтенного собрания у пивного ларька времен моей юности, где, как я хорошо помню, обитало изрядное количество ничуть не менее компетентных аналитиков и специалистов во всех областях, а накал праведных страстей был ничуть не слабее, чем в телевизоре, то и претензий бы никаких не было. К тому же те, «пивные» аналитики и полемисты, были, в общем-то, вполне безобидны. Прежде всего потому, что были вполне релевантны жанру. А также потому, что их захватывающий «базар-вокзал» был совершенно бескорыстен и, что самое главное, не транслировался на всю страну.

Катастрофическим жанровым смещением мне представляется и то, что ворующую и шельмовскую власть многие называют «бандитской». Правильно ли это? Мне кажется, не вполне. То есть действуют и мыслят они как бандиты, это да. Но есть одно существенное жанровое отличие.

Бандит – в том смысле слова, которое формировалось веками, – непременно рискует и действует в условиях, когда и общество, и государство по отношению к нему враждебны. Бандит – это всегда нарушитель общественной нормы, социально-культурного мейнстрима.

Когда бандитизм сам становится мейнстримом, когда бандит грабит или избивает прохожего в условиях полицейского нейтралитета, часто переходящего в прямое соучастие, это уже что-то другое.

Этика и социальное поведение, принятые в криминальной среде, сформировались в условиях противостояния закону и худо-бедно существовавшей общественной норме.

Когда же бандиты сами принимают законы и сами устанавливают представления об общественной норме, то они должны называться как-то по-другому.

В моем детстве – я это хорошо помню – было много, очень много шпаны, терроризирующей и детей, и взрослых. Но шпана все же боялась милиции. Но государство их все же преследовало, несмотря на очевидную «социальную близость». И не потому оно их преследовало, что было хорошим. А потому, что тоталитарное государство, всегда стремящееся к монополии на насилие, не терпит конкуренции.

В наши дни между властью и криминальным миром царит полная симфония. Это, видимо, и есть гибридное государство. Какие уж там «бандиты»!

И конечно же, беда, когда социальная жизнь начинает развиваться по законам искусства. Когда жанры искусства путаются с жанрами общественной или профессиональной жизни.

Перефразируя хорошо известную поговорку про «немца и русского», можно сказать: то, что для искусства хорошо, для жизни – понятно что.

Представьте себе, например, заключение судебно-медицинской экспертизы, написанное регулярным стхом с перекрестной рифмовкой. Или, допустим, гекзаметром:

«Пуля-злодейка вошла в середину затылочной части.

Есть основанья считать, что смерть наступила мгновенно».

Или, допустим, известно, что специфическим жанром искусства вполне может считаться эпатажное поведение художника.

Но желтая кофта футуриста или асоциальные эксцессы современного художника-акциониста – это одно.

Совсем иное дело, согласитесь, если признаки эпатажного поведения проявляет, допустим, полицейский, военный, врач «скорой помощи», воспитательница детского сада, прокурор, судья, министр, президент. Впрочем, для того, чтобы представить себе такое в наши дни, не надо особенно подстегивать воображение. Это все – печальная реальность.

Лев Толстой в пору своего «искусствоборчества» написал однажды, что «писать стихами – все равно что пахать землю и приплясывать за плугом». Но он-то, лукавый мудрец, точно знал, что это, мягко говоря, не все равно. А вот те, которые совсем никак не Толстые, этого не знают. Поэтому они не столько пишут стихами и не столько пашут, сколько именно что «приплясывают за плугом».

Неразличение жанровых условностей, присущих искусству, и условностей, присущих жизни, есть глубинный признак синкретического первобытного сознания, когда и то, и другое, и третье были нерасчленимы, слиты воедино и существовали в виде ритуала или магии. Это сознание можно обозначить как «дожанровое».

«И у меня в душе свой жанр есть», – сказал один комический чеховский персонаж, охотно употребляющий это нарядное слово, но весьма слабо представляющий себе его значение. Но в том-то и дело, что нет его, жанра. Ни своего, ни чужого – никакого.

Поэтика отказа

В силу хорошо известных обстоятельств последнего и даже предпоследнего времени, в силу обстоятельств, хорошо известных всем тем, кто меня читает, в культурном