Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

Разговор о молчании

Слово «молчание», употребленное вне всякого содержательного контекста, мгновенно отзывается пестрым пучком многочисленных и противоречащих друг другу ассоциаций.

Это слово ассоциируется то с трусостью и страхом, то с мужеством и отвагой, то с равнодушием и безразличием, то с душевной тупостью, то с мудростью и сосредоточенностью.

На все эти случаи существует огромное количество авторитетных цитат, расхожих примеров из отечественной и мировой истории или случаев из жизни.

В одних случаях цитируют: «Когда пришли за евреями, я молчал, ведь я же не еврей». Или: «Промолчи – попадешь в палачи». Или вспоминают малодостоверную, апокрифическую, но характерную для того времени мизансцену, когда Хрущев зачитывал свой знаменитый доклад на XX съезде и какой-то голос из зала якобы выкрикнул: «А вы почему молчали?» «Кто это спросил? Встаньте, пожалуйста», – якобы ответил Хрущев. Никто, разумеется, не ответил и никто не встал. «Вот и я потому же», – якобы сказал Никита Сергеевич.

В других случаях пытаются вообразить себе какое-нибудь очередное торжественное заседание, имевшее место в конце, допустим, сороковых годов прошлого столетия. Пытаются представить себе сидящего в зале человека, который молчит, вместо того чтобы вместе со всем залом, перекрикивая соседа слева и соседа справа, орать: «Слава великому Сталину!» Пытаются представить себе взгляды тех, кто стоял рядом с ним. Это другое молчание. Совсем другое. Это не просто знак отваги. Это знак безрассудной отваги. Это самоубийственное молчание.

«Молчальники вышли в начальники», – поется в известной песне Галича. Но это так же верно, как и то, что в начальники иногда выбиваются как раз крикуны.

В иных же случаях вспоминают великих мудрецов древности. Или же вспоминают об одном из культовых музыкальных произведений XX века – о сочинении Джона Кейджа под названием «4'33"». Четыре минуты тридцать три секунды. Ровно столько времени сидящий за инструментом музыкант не издает ни одного звука. Это апофеоз самой идеи «молчания» как высшей стадии «говорения».

Все кому не лень цитируют тютчевский «Silentium!», на все лады и с различными интонациями повторяя про то, что «мысль изреченная есть ложь» и вообще «молчи, скрывайся и таи». Но этот безысходно тщетный призыв, как правило, адресуется не себе – другому.

Молчание бывает проявлением трусости и конформизма. Молчание бывает протестом и бунтом. Проявлением тупости и интеллектуального бессилия. Но и проявлением высшей мудрости.

Красноречивое молчание, благоразумное молчание, робкое молчание, преступное молчание – всякое бывает молчание.

Молчанием можно «блистать», как можно блистать своим отсутствием.

«Что вдруг?» – говорила моя бабушка. Что вдруг я заговорил о том, что давно и многократно говорено-переговорено?

Думаю, потому, что, заинтересованно наблюдая за всем тем, что происходит в последнее время в медиапространстве и в социальных сетях, да и сам с разной степенью активности в этом участвуя, я все чаще испытываю мучительную потребность помолчать. Помолчать, чтобы не участвовать в бурном и неконтролируемом размножении зла. Помолчать, потому что бывают случаи, когда любой акт говорения лишь умножает зло. Бывают случаи – а их что-то становится все больше, – когда практически любое высказывание, независимо от мотиваций и намерений говорящего, не может не восприниматься как глупое, лицемерное, пошлое, а то и подлое.

Помолчать иногда получается, иногда нет. Но потребность ощущается властно и внятно.

И тем эта моя потребность отчетливее, чем все более заметна другая потребность – к счастью, не моя. Эта непременная потребность во что бы то ни стало высказаться по любому поводу или, пуще того, непременно громко, раздраженно и подчас многословно сообщить о том, что этот разговор тебе ничуть не интересен, напоминает о старом анекдоте про пожилого еврея, гуляющего с газетой в руках по бульвару. Он останавливается около двух азартно что-то обсуждающих мужчин. Долго стоит и внимательно слушает. Потом раздраженно машет рукой и говорит: «А! Не морочьте мне голову!» И гневно удаляется.

И чего-то подобного становится все больше. Празднословие, по определению безответственное, а потому и неизбежно несущее в себе заряд неконтролируемой агрессии, стало одной из примет нашего коммуникативного быта.

Молчание – чистый лист как короткое замыкание и как бесконечно удаляющийся в неясную перспективу итог любого последовательного и напряженного речевого опыта – беспокоит воображение уже бог знает которого поколения поэтов, художников, музыкантов, философов.

И многословная, подчас крикливая и взвинченная «игра в молчанку» длится ох как давно! От многолетних истошных призывов к тишине немудрено и оглохнуть.

Вот и я говорю о молчании словами – а как еще? Получается, что, говоря о молчании и о потребности в нем, я при этом и сам не очень-то молчу.

Противоречие? Разумеется, куда же без них, без противоречий.

И это противоречие замечено уже давно. И столь же давно существует ироническая рефлексия по поводу «стратегии молчания». Вот, например, что очень давно написал очень древний китаец Бо Цзюй-и:

«Кто говорит – ничего не знает, знающий – тот молчит».

Эти слова, известные людям, Лао принадлежат.

Но если так, и почтенный Лао – именно тот, кто знал, – как получилось, что он оставил книгу в пять тысяч слов?

И действительно: как получилось? Но ведь как хорошо, что так получилось.

Режим дна

Я часто, – возможно даже слишком часто и слишком упорно, – говорю о том, что подлинное содержание всякого текста, всякого жеста, всякого высказывания существенным образом зависит от контекста, вне учета, вне знания и понимания которого мы не в состоянии адекватно понять или оценить никакой текст, никакой жест, никакое высказывание.

А в числе прочих важных составляющих этого контекста, таких как место, время, внешние и внутренние мотивации всякого высказывания, немаловажную роль играет такой фактор, как его адресат. То есть, грубо говоря, тот или те, к кому мы непосредственно обращаемся.

Я когда-то понял и сформулировал для себя, что из всех типов художественных или литературных деятелей наименьшее мое доверие вызывают два, в каком-то смысле противоположные друг другу.

Первые – это те, кто утверждают, будто бы они, условно говоря, пишут (рисуют, лепят, сооружают, играют, поют, снимают) исключительно «для себя». Вторые – это те, которые – «для всех».

Поэтому, когда я наткнулся когда-то на интервью в те годы довольно молодого, но уже, судя по всему, весьма амбициозного кинорежиссера, на интервью, в котором он в числе прочего сообщил, что его фильмы – это «открытые письма человечеству», я сразу же понял, что к его творениям я постараюсь впредь слишком близко не подходить. Пусть эти письма читает осчастливленное им человечество, если ему, человечеству, больше нечем заняться. А