Пустошь. Первая мировая и рождение хоррора - У. Скотт Пулл

мы так и не получаем вразумительного объяснения происходящему в особняке. Мы так и не узнаем, например, почему часы впервые за 20 лет бьют полночь, когда начинается оглашение завещания, или почему мрачный портрет Сайруса Уэста сам по себе падает со стены.

В общем, «Кот и канарейка» имеет очень мало общего с «Привидениями Гарольда Ллойда» (1920) или «Домом с привидениями» Бастера Китона (1921) – в обоих этих фильмах было немного мистического юмора, хотя в основном разрабатывалась тема юмора вполне «физического». Тяжкая атмосфера картины Лени оставляет открытой возможность каких-то сверхъестественных событий. Кроме того, режиссер представил американской публике пару чудовищных близнецов, рожденных Первой мировой войной: телесное уродство и психический срыв. Из местной психиатрической больницы сбегает «опасный сумасшедший». Несколько раз на протяжении фильма мы видим скрюченную клешню, тянущуюся из потайных панелей и из-за кроватей; в одной из сцен неестественно вытянувшаяся рука тянется к кровати исполнительницы главной роли Аннабель. Весь этот ряд напомнит современным зрителям смертоносную руку Фредди Крюгера в «Кошмаре на улице Вязов». А зрители 1927 года наверняка вспомнили бы жуткий коготь Носферату и его чудовищную и бесформенную, хотя и отталкивающе человеческую форму.

Когда мы наконец видим личину убийцы, внешность его кажется совершенно глупой. Один глаз навыкате, он слишком велик и словно лишен век; зубы похожи на клыки миниатюрного кабана. Каким бы неубедительным все это ни казалось сегодня (хотя даже сейчас это уродство немного пугает, несмотря на нашу закалку клоунскими ужасами), в эпоху зарождающейся пластической хирургии это уродство впечатляло гораздо сильнее.

Пугающее взывание к призракам и, по крайней мере, отчасти неопределенное объяснение некоторых событий в особняке Уэста хорошо вписываются в возросший в то время интерес к паранормальным явлениям и возможность того, что человеческое тело представляет собой нечто большее, чем казалось раньше. Может, тело – это все-таки что-то большее, чем пустая марионетка, которую легко разорвать в клочья пулеметами?

Но здесь страх перед мертвецами принимает неожиданный оборот. В сравнении с ужасом перед трупом как пустой человеческой оболочкой, мертвой куклой, идея призрака становится довольно утешительной. Страх перед покойником помогает объяснить отказ некоторых наиболее известных произведений погребального и мемориального искусства времен Первой мировой войны изображать человеческую фигуру. Большую часть мемориального пространства по всей Западной Европе занимают абстрактные кладбищенские обелиски. Туристические маршруты под Ипром тянутся на многие мили через кладбища, усеянные лишь белыми надгробиями с надписью: «Солдат Великой войны, известен только Богу».

Более распространенными, чем изображения тела (и воплощения таящегося за ними ужаса), являются так называемые утилитарные мемориалы. Мененские ворота на востоке города Ипр возвышаются гигантской аркой – не столько триумфальной, сколько аркой смерти, выражающей самопожертвование во имя монарха и империи. На гигантском памятнике выгравированы имена 54 389 солдат Великобритании и Содружества, но на нем нет ни одной скульптуры. В нескольких милях к востоку, недалеко от линии боев при Пашендале, на знаменитом кладбище Тайн-Кот установлен памятник австралийским военнослужащим, отлитый из бетона вокруг настоящего дота, защищая который они отдали свои жизни.

Мемориальное искусство, подобное этому, – плод желания превратить ландшафт войны в мемориал события, а не представить отдельного солдата, – переросло в отсутствие интереса к возвращению останков погибших родных. Быстрое исчезновение этого обычая кажется особенно удивительным, если вспомнить кажущийся теперь экзотическим расцвет викторианских ритуалов смерти. За полвека до Первой мировой войны бо́льшая часть Западной Европы была охвачена болезненной сентиментальностью до такой степени, что похороны стали чуть ли не формой народного развлечения. Фотографии умерших, открытая демонстрация трупов и в высшей степени сентиментальные траурные ритуалы (включая сбор волос умерших, которые часто вплетались в жутковатые украшения) – все это было обычным делом.

В годы Первой мировой войны бо́льшая часть этой культуры траура рухнула в одночасье. Хотя были примечательные случаи, когда люди пытались оспорить запрет британского правительства возвращать тела погибших с целью «надлежащего» погребения, бо́льшая часть британской общественности с готовностью согласилась. Возможно, еще интереснее то, что ни французы, ни немцы не предпринимали значительных усилий, чтобы найти и похоронить своих павших, хотя эти действия, пусть даже нелегкие, были им более доступны, чем для британцев. О погибших британцах оставалось «известно только Богу», а тысячи французских надгробий, которыми усеяна местность от Вердена до Ла-Манша, просто и недвусмысленно гласят: «Неизвестный». Никто не хотел возвращения сгинувших, возвращения миллиона погибших, никто не желал увидеть их трупы у своих дверей. «Я обвиняю»7.

Мечта о дружелюбном привидении, конечно, гораздо более утешительная альтернатива. Через год после заключения перемирия Зигмунд Фрейд с некоторым потрясением отметил, что первобытный ужас перед общением с покойными превратился в увлечение. Он с отчаянием писал: «На колоннах для объявлений наших больших городов сообщается о лекциях, готовых дать совет, как можно вступить в связь с душами умерших». Он был расстроен и даже растерян, не знал, как это объяснить, особенно с учетом того, что эта тенденция проявилась даже среди «самых способных, трезвомыслящих и проницательных людей»8.

Спиритизм – явление, больше связанное с викторианской эпохой, – безусловно, во время войны и после нее пережил возрождение. Внезапная популярность спиритического сеанса проявилась с такой силой, что Ватикан счел необходимым издать в 1917 году эдикт с запретом этого занятия. Многочисленные протестантские пасторы и их синоды выступили с аналогичными предостережениями9.

Теологическая критика мало повлияла на деятелей искусства и политики, которые принимали участие в этом движении в послевоенный период. Наиболее известным поклонником спиритизма был Артур Конан Дойль, у которого в последних бессмысленных боях погибли сын Кингсли, брат Иннес и шурин Эрнст Уильям Хорнунг. Можно даже сказать, что современникам Конан Дойль был так же известен своими поездками с лекциями, пропагандирующими спиритизм, как созданием самого знаменитого в мире детектива.

Несомненная популярность спиритических сеансов, медиумов и книг о спиритизме во время войны и после нее не может не впечатлять и до некоторой степени удивлять нас, как и Фрейда. Зачем отказываться от стольких погребальных обрядов прошлого века, но поддерживать интерес к контакту с душами усопших в движении, корни которого уходят в 1840-е годы?

Ответ, по-видимому, заключается в том, что интерес к мертвым приобрел совсем иной смысл, чем в XIX веке. Новый всплеск спиритизма ознаменовался надеждой на то, что умершие благополучно перешли в следующее обиталище, а не желанием продолжать общение с ними. То есть, вероятно, у состоятельных участников сеанса интерес к получению вестей от умерших близких парадоксальным образом подпитывался желанием удостовериться в том, что они не вернутся. Их тела остались по ту сторону Ла-Манша неопознанными в братской могиле; их души остались по ту сторону Великого Запределья.

Свидетельства этого нового,