Пустошь. Первая мировая и рождение хоррора - У. Скотт Пулл

вступил в Компартию США, немало огорчив своего наставника. Ряд первых писателей-фантастов были связаны с левыми группами, ряд которых тесно сотрудничал с Коммунистической партией. ФБР даже проводило расследование в отношении знаменитого писателя-фантаста Айзека Азимова (наиболее известного по сериалам «Я, Робот» и «Основание»), которого агенты Гувера подозревали в шпионаже в пользу Советского Союза68.

Более того, влиятельные авторы и редакторы хоррора определенно были не единственными, кто симпатизировал фашистам. В Соединенных Штатах, как показывает пример Уолта Диснея, идеи Муссолини и Гитлера пользовались значительной поддержкой влиятельных людей. Конечно, в Америке эпохи депрессии не возникло массового движения в сторону фашизма, но интерес к посланиям европейских правых иногда перерастал в восхваление фашистских идеалов и открытую поддержку наиболее успешных фашистских диктатур Европы. Католический священник из Детройта и популярный радиоведущий Чарльз Кофлин, выступая с критикой администрации Франклина Д. Рузвельта, утверждал, что она состоит из тайных коммунистов. В 1938 году Кофлин связался с крайне антисемитским Христианским фронтом и в первые годы Второй мировой войны воспроизводил нацистскую пропаганду.

Однако мэтры бульварного криминального хоррора имели в своем распоряжении то, чего не было у других сторонников фашизма. Появление хоррора как культурного феномена дало им возможность создавать убедительно живые миры героев и монстров. Довольно часто их художественная литература прославляла манихейские фантазии фашистского толка, подкрепленные собственными.

Роберт Э. Говард не слишком интересовался международной политикой, хотя, безусловно, имел искренние эстетические представления о расе как о ключе к истории. В одном из его ранних рассказов о Конане – «Бог из чаши» – герой-варвар знакомится с упадочными пороками городской цивилизации и доказывает свое превосходство над ними. С самого начала он предстает как расовый супермен: гвардеец обращает внимание на его «широкие плечи, массивную грудь и тяжелые руки», оттеняемые «парой опасно голубых глаз»69.

Расизм Говарда часто проявляется в его творчестве, но, в отличие от Лавкрафта, ему было мало дела до континентальных диктаторов, хотя он нередко походил на них в своих похвалах определенным добродетелям. В таких фигурах, как Муссолини, он видел угрозу свободе личности, которую называл своей главной ценностью. В письмах Говард критиковал Лавкрафта за его поддержку итальянского диктатора, замечая, что Муссолини вызывает у него «тошнотворное чувство». Говард также видел, что скрывается за откровенным лицемерием оправдания вторжения дуче в Эфиопию в 1935 году. В последних письмах Лавкрафту он также критикует его за симпатию к фашистам и называет Муссолини «проклятым негодяем»70.

У Лавкрафта был четко расовый взгляд на историю, который всегда побуждал его восхвалять «британцев» или, в более широком смысле, «нордические» народы как господствующую расу. В письме-проспекте, разосланном нескольким корреспондентам в октябре 1921 года, он описал себя как «потомка гигантских, белых как мел победителей проклятых женоподобных кельтов… сына Одина» и в строке, которая вполне могла бы принадлежать перу Джованни Джентиле, заметил, что с возрастом уважает «искусство все меньше, а силу все больше»71.

В 1930-х годах Лавкрафт открыто восхвалял Рузвельта, и о его восхищении новым президентом много писали. Его поддержка «Нового курса», безусловно, выглядит как радикальный политический поворот для человека, который когда-то выступал за «концентрацию [экономических] ресурсов в нескольких руках в интересах стабильной наследственной культуры». Однако более пристальный взгляд на позицию Лавкрафта позволяет предположить, что он пережил не поворот влево, а скорее еще большее принятие идей фашизма и понимание его выгод. Он опасался, что Великая депрессия выявила «нетрудоспособное» население, которое, если его «не накормить и не развлечь… грозит взбунтоваться». Он считал «и демократию, и коммунизм ошибочными для западной цивилизации» и выражал предпочтение «некой разновидности фашизма». В другом месте он называет свою идеальную политическую программу «фашистским социализмом»72.

Лавкрафт впервые с восхищением написал о Муссолини во времена прихода дуче к власти. Он гордился тем, что является «реакционером», и считал «расцвет демократических идеалов признакам культурной старости и упадка». Иногда кажется, что он считал Гитлера смешным, но дальше легкой насмешки над его усами – Лавкрафт называл их «кляксой на губах» – его критика не шла. Когда речь заходила о сохранении «арийских» культурных традиций, он заявлял, что останется «ярым нацистом», если только гитлеровская Германия не вступит в войну с Великобританией. Это, конечно, также не говорит о нем ничего хорошего. У нацистов тоже не было большого желания воевать с Англией: борьбу с ней они воспринимали как вынужденный шаг на пути к отвоеванию «жизненного пространства» у славянских унтерменшей (недочеловеков) и сокрушению большевистского чудовища на востоке. У Лавкрафта эти цели не вызывали ни тени сомнения73.

В письме Говарду, написанном осенью 1933 года, Лавкрафт готов рассматривать нацизм как полезную, хотя и крайнюю меру для предотвращения упадка. Он утверждает, что «наивная этнология жидоедского цирка» и уничтожение книг чужды вкусам Америки и большей части Западной Европы. «Однако нужно еще разобраться, представляют ли эти своеобразные отличия абсолютное зло», – добавляет он. Лавкрафт признается, что многое простил бы Гитлеру, «даже эти усики», если бы тот мог предотвратить «обрушение в коммунизм»74.

И Лавкрафт, и Говард блуждали в иллюзиях воинственных грез. Ни тот ни другой не участвовали в Первой мировой войне, но оба фетишизировали боевые действия. В отрывке, где Лавкрафт объявляет себя «потомком белых как мел великанов-завоевателей», он сокрушается, что не учился в Вест-Пойнте и не стал военным. В Первую мировую Говард был слишком молод, но если учесть его одержимость битвами, кровопролитием и варварством, то он, скорее всего, попросился бы в армию. В юности он придерживался строгого режима, занимался боксом, поднятием тяжестей и рубкой дров. Он превратился из худощавого книгочея в физически крепкого мужчину – приблизился к идеалу, который описывал в своих книгах. Фашистских диктаторов он презирал, но в письме к Лавкрафту от 1933 года он подозрительно похожим образом восхваляет «изначальный арийский тип» варвара, получавшего удовольствие от «рубки и уродования человеческих организмов»75.

Возмутительно злобный расизм Лавкрафта проявлялся как в его переписке, так и в рассказах. Временами эта черта кажется патологической, и ее не стоило бы принимать всерьез, если бы речь шла лишь о сфере психологии и личного опыта. Но у Лавкрафта сформировался системный философский взгляд на мир – понимание истории как истории упадка. По его мнению, гниль и разложение пришли в высшие культуры – «культурные потоки» арийских, нордических или англосаксонских народов – когда они заразились «чужеродным элементом».

Лавкрафт превратил себя в неиссякаемый источник реакционных идей. Он был способен на трагическое осознание того, что в космическом масштабе человеческие чувства и действия ничего не значат. Но пока он барахтался в своих расистских фантазиях и страшных сказках о разорении и